— Нет. Я не собираюсь тебя убивать. Я, ведь, так и не узнал, как ты убила Ребекку. И ещё эти твои глаза… Ты будешь отправлена в небольшой город — Зельтир. Место, где ты пару раз отдыхала со своей матерью. Там у меня есть особняк, оборудованный под лабораторию. В том месте работают учёные, которых я спонсирую. Вот, пусть они и разбираются — кто ты, зачем и почему. Мне плевать, что они там с тобой будут делать. Главное, чтобы они всё выяснили, — после этих слов, отец вышел.

Я бросилась за ним, но цепь напомнила мне, что я теперь, как собака на цепи, которой не выйти на свободу, пока её не отпустит хозяин.

— Отец! Отец! Не уходи! Не оставляй меня здесь! — звала я, но безрезультатно.

Я кричала до тех пор, пока мой голос окончательно не охрип. Потом я пыталась снять с ноги цепь, но добилась лишь того, что содрала себе всю кожу с пальцев. Кончилось всё тем, что я разревелась — от страха, от безысходности, от непонимания происходящего… Всё ещё не верилось, что мама умерла и что убила её я. Точнее, кто-то внутри меня.

Дверь снова открылась и зашли трое незнакомых мне мужчин. Я сразу же стала их спрашивать о том, кто они, где отец и так далее. Но, они молчали. Они отстегнули цепь от моей ноги, а вместо неё застегнули на руках наручники. Я не понимала — зачем? Я же не убийца! Не чудовище какое-то! Тем временем, незнакомцы завязали мне глаза чёрной повязкой и куда-то повели. Я не видела, куда мы шли. Поняла только то, что мы поднялись по лестнице (похоже, до этого я была в подвале), прошли несколько комнат и вышли на улицу. Затем, меня посадили в машину.

Ехали мы долго — кажется, несколько дней. Машина периодически останавливалась, мои сопровождающие отдыхали, кормили меня, просто запихивая мне еду в рот, водили в туалет. Я пыталась разговаривать со своими безмолвными стражами, но за всю поездку никто их них не проронил ни слова. Я иногда даже начинала сомневаться — сидит ли кто-нибудь, вообще, рядом со мной.

Наконец, машина прибыла к месту назначения. Меня вытащили из транспорта и снова куда-то повели. Повязку с глаз и наручники с меня сняли, заведя в комнату, очень сильно похожую на больничную палату. Белые стены, узкая кровать с одним матрасом, тумбочка — больше ничего. Даже запах был такой же, как в больнице — невыносимо пахло лекарствами.

— Добро пожаловать в ваш новый дом, госпожа Деланье, — в первый раз со мной заговорили. — Теперь вы, вряд ли, отсюда, когда-нибудь, выйдете, — и меня оставили одну.

С этого момента у меня началась новая жизнь. Хотя, правильнее было сказать, что с этого момента моя жизнь закончилась, обратившись в нескончаемый поток безрадостных адских дней.

Первые дни ничего такого не происходило. У меня просто брали многочисленные анализы, расспрашивали о моих ощущениях, спрашивали — осталось ли моё зрение таким же, каким оно было до изменения… А потом… Вы знаете, какого это, когда ваше тело режут без обезболяющего и наркоза только для того, чтобы узнать ваш болевой порог, с какой скоростью заживают ваши порезы и какая рана может стать для вас смертельной? Хотя, зачем я это спрашиваю? Никто, кроме меня, не знает, какая это боль, какой это ужас и какое это сильное желание умереть, лишь бы прекратить всё это! Со временем, исследователи выяснили, что боль я чувствую такую же, как обычный человек — не меньше. А вот на счёт ран… Со мной много чего делали — разрезали кожу, разрезали вены, артерии… Разве что, части тела отрезать не пробовали! И всё заживало за несколько часов! Но для меня была ещё одна жуткая деталь. Какая бы сильная не была боль — я не могла потерять сознание. Я не могла нырнуть в спасительную тьму, в которой можно ничего не чувствовать! Мне делали какие-то уколы, ставили капельницы… После некоторых экспериментов невыносимо жгло всё тело, крутило внутренности, я не могла заснуть от боли. Кстати, мои глаза через несколько недель, вновь, стали нормальными, человеческими.

Там, кроме меня, были и другие дети. Все в возрасте от четырёх до двенадцати лет. И они были в ещё более худшем положении, чем я. Если меня запирали, хотя бы, в комнате-палате, то остальных детей держали в клетках, никуда не выпуская. Над ними тоже ставили эксперименты. Я видела у некоторых детей части тела, покрытые чешуёй; видела заострённые уши; видела хвосты, как у ящериц или у кошек; видела нечеловеческие глаза; видела клыки у детей и, разумеется, раны, оставленные зверскими опытами. И почти все, над кем поработали учёные, потеряли рассудок. Двадцать четыре часа в сутки повсюду разносились крики, плач, вой, стоны. Чтобы заснуть ночью, мне приходилось накрывать голову подушкой, и то, это помогало мало. Мне казалось, что я уже сама схожу с ума. А может, мне это и не казалось. Чтобы окончательно не потеряться в этой веренице дней и не свихнуться окончательно, я приводила себя в чувство при помощи боли. Мне казалось разумным — причинять себе одну боль, чтобы забыть о другой. Боль — это единственное, благодаря чему я ещё осознавала, что существую. День за днём, раз за разом, забиваясь в угол своей комнаты, я раздирала свою руку буквально на лоскуты, царапая кожу ногтями, которые мне тут никто не стриг. Удивительно, но раны, которые я наносила себе сама, заживали с обычной скоростью, как у всех. Учёные не могли это объяснить, но и не препятствовали моему ежедневному самоистязанию. Впоследствии, моя правая рука, которой, обычно, доставалось больше, чем левой, по количеству шрамов и царапин, стала похожа на запястье суицидника со стажем. Но, если говорить о суицидниках… Среди детей было много тех, кто решался на самоубийство. Наверное, они считали, что лучше смерть, чем жизнь в лаборатории. А может, в их помутневшем рассудке рождалась совершенно другая причина — я не знаю. Разумеется, детям не давали в руки ничего, что могло стать опасным для жизни. Но, это их не останавливало. Одни умудрялись разбить себе голову о стальные прутья решётки их собственной клетки, другие перегрызали себе вены, а у кого-то получалось из собственной одежды сделать петлю. Дети умирали и умирали, а у меня становилось всё больше ночных кошмаров — разбитые окровавленные головы, разодранные зубами запястья, синие вывалившиеся языки висельников… Кто знает — откуда брали этих детей для экспериментов, но многочисленные смерти от самоубийств и неудачных экспериментов, волновали учёных мало. Тела детей просто засовывали в мешки и куда-то увозили, а на следующий день в лабораторию привозили ещё больше детей, чем умерло.

И вот, однажды, в одном мальчике, которого привезли с очередной группой детей, я узнала Мишеля.

— Мишель, это, правда, ты?! — забыв обо всём на свете, подбежала я к своему другу, когда меня вели в комнату для экспериментов.

— Милена?! — мальчик был шокирован не меньше меня. — Это — невозможно! Ты же погибла вместе с госпожой при несчастном случае, год назад!

«Год назад?! Значит, я нахожусь здесь уже целый год?!» — я давно перестала считать дни, но я и представить не могла, что прошло уже столько времени.

— Я не погибла! Отец всем соврал!

— Значит, твоя мама, тоже, на самом деле, жива?

— Нет. Мама… — замялась я. — Её нет в живых. А ты как сюда попал? За что?

— Я не знаю. В один день просто пришли незнакомые люди и, ни слова не говоря, привезли меня сюда. Милена, ты знаешь, что это за место? Зачем мы здесь?

Я не успела ему ответить — мои сопровождающие не стали ждать, пока мы закончим говорить и силком потащили меня к месту моего назначения. А Мишеля, как и всех, повели сначала на анализы, а затем, в клетку.

Следующие несколько дней я делала попытки вновь поговорить с Мишелем. Но, у меня ничего не выходило. Меня либо сопровождали работники лаборатории, либо я была заперта в своей комнате. Только один раз у меня получилось сбежать. Учёные, которые были со мной, на что-то отвлеклись и я этим сразу воспользовалась. Я, найдя Мишеля, пыталась открыть дверь клетки, где он был заперт. Я содрала кожу на руках, пытаясь сорвать замок, но ничего не получалось.

— Милена?! — меня увидел они из учёных. — Ты? А ну, стой!