Пан капитан, ведь если б Мариан не послушал Висняка, он бы остался в живых. Не вышел бы на сцену и не погиб в результате моего выстрела. В крайнем случае Голобле пришлось бы отменить спектакль и касса вернула бы деньги за билеты. Вот что значит судьба. Видно, суждено ему было погибнуть от пули, и жребия своего он не избежал.

При случае с Висняком я не присутствовала. Правда, я была одета и загримирована, чтоб выйти на сцену, но еще сидела в костюмерной и пила кофе. Только от костюмерши узнала, что Зигмунт вывихнул ногу и Заремба будет играть вместо него. Что было дальше, сами знаете.

Еще одна маленькая подробность. Когда мы были в ресторане, Мариана позвали к телефону. Через пять минут он вернулся и со смехом сказал: «Этот зануда опять приставал, чтоб я непременно пришел в театр. Думает, весь свет ошеломит. Как бы его не освистали. Я хотел объяснить, что он ерунду затеял, но, сама знаешь, Зигмунт упрям как осел. Пойду, может, удастся уговорить его не валять дурака». Больше о Висняке разговора не было.

Не понимаю, пан капитан, почему мои показания так важны для дела. Раньше я ничего не говорила, потому что эти мелочи просто вылетели из головы. Если считаете, что именно они докажут невиновность Ежи, я охотно все повторю прокурору.

Вы говорите, что это последнее звено в цепи улик и что теперь моего мужа наверняка освободят? Я была бы ужасно рада. Действительно, очень и очень… Может, будущее окажется лучше?

Большое вам спасибо, пан капитан, за обещание известить меня, когда мужа выпустят из тюрьмы. Он сидит с конца сентября прошлого года. Почти четыре месяца. Я очень боюсь за его здоровье. Особенно за его горло. Он и так с трудом говорит. Вы сказали, пан капитан, что он совершенно здоров и с голосом гораздо лучше? Вы очень любезны. Ловлю вас на слове насчет дня освобождения. Я хотела бы встретить его у ворот. А может, лучше не надо? Что он скажет, когда выйдет? Какими глазами мы будем смотреть друг на друга? Может, как смертельные враги? Вы считаете, что лучше прийти?

Хорошо. Приду. Я чепуху несу, словно с ума спятила, но новость меня так взволновала. Еще раз спасибо, пан капитан».

Заключенный камеры номер 38 Ежи Павельский сидел на табурете и с интересом читал книгу. Его апатия исчезла без следа. Он был оживлен, охотно разговаривал с охраной и с некоторыми из товарищей по несчастью. Правда, на двери камеры по-прежнему красовалась буква «И», но надзиратели сквозь пальцы глядели на мелкие отступления от правил. Тюрьму от улицы отделяет высокая стена. А еще выше барьеры — хоть они и не из кирпича, но местных обитателей отделяют от жизни. И тем не менее за тюремными стенами все всё знают. Новости проникают сюда какими-то таинственными путями. Поэтому и охране, и заключенным было прекрасно известно, что в деле узника 38-й камеры произошли перемены к лучшему. Да и сам он каждый день ждал, что прокурор опять вызовет его на допрос, но дни проходили, и ничто не нарушало его покоя. Со времени последней беседы у прокурора минуло две недели.

Время приближалось к одиннадцати. Час ежедневной прогулки. Поэтому арестованного не удивили приближающиеся шаги и звук поворачиваемого ключа.

— На прогулку? — спросил он стоявшего у двери надзирателя.

— Собирайтесь. С вещами. На свободу.

— Я? На свободу? — Павельский, казалось, не понял, о чем речь.

— Раз говорят: на свободу, значит, на свободу. Быстро собирайте вещи, потому что у ворот вас ждут, а надо еще все оформить в канцелярии.

Арестованный заторопился, но дело пошло с трудом. Руки дрожали. Скромное имущество обитателя одиночной камеры то и дело валилось из рук на пол.

— Что вы копаетесь, можно подумать, будто вам уходить не хочется, — добродушно ворчал надзиратель.

— Я не ожидал…

— Вы, наверное, единственный во всей тюрьме, кто не ожидал. Другие всегда ждут. Некоторые лет десять. Надеются на амнистию, на досрочное освобождение. Быстрее, быстрее.

— Я готов, — сказал Павельский.

— Загляните во все углы. На кровать смотрели? Чтобы ничего не оставалось. Даже носового платка. Если хоть что-то забудете в тюрьме, обязательно вернетесь. — Охранник крепко верил в старую тюремную примету, гласившую, что нельзя в камере ничего забывать и, перешагнув порог, нельзя возвращаться.

— Все при мне.

— Ну и прекрасно. Пошли. Камера ждет уже следующего. Я читал в газетах. Сегодня пишут на первой странице. Поймали того, кто убил Зарембу. Он во всем сознался. Тоже актер. Какой-то Вуйцик.

— Вуйцик? — удивился Павельский.

— Может, и не Вуйцик, что-то вроде этого. У меня память плоха на имена. Как его? — Надзиратель наморщил лоб и сказал с оттенком торжества в голове: — Вспомнил. Зигмунт Висняк.

— Висняк? — На лице помрежа отразилось крайнее удивление. Вещи, которые он держал в руках, полетели на пол.

— Ага. Висняк. Сознался, что убил Зарембу, так как тот забирал у него лучшие роли и всегда становился поперек дороги. Ни к чему Висняка не допускал, все хватал себе.

— Что за чушь!

— Так пишут в газете. То есть так Висняк говорил, когда сознался в убийстве. Верно, сегодня или завтра приведут его к нам. Дам ему вашу камеру, хоть не думаю, чтоб он долго в ней просидел.

— Висняк? Зигмунт Висняк? Это невозможно.

— Погодите, кажется, я взял ее с собой, — охранник стал рыться в карманах. Вытащил вчетверо сложенный газетный лист. Развернул его.