Пройдя чуть дальше, Файоль услышал окрик часового:

— Эй, ты куда? — ствол ружья уперся ему в грудь.

— Мне нужно идти, — ответил кирасир.

— Не спится? Тебе везет! Лично я уже сплю стоя, как лошадь!

— Везет?

— И повезет еще больше, если не пойдешь через поле. Австрийцы расположились шагах в тридцати отсюда. Видишь костры, вон там, левее изгороди? Это они.

— Спасибо.

— Счастливчик! — еще раз пробормотал часовой вслед Файолю, уходившему в сторону деревни.

Кирасир шагал в полной темноте, несколько раз оступился, едва не порвал штаны, зацепившись за какие-то колючки, а под конец вступил в глубокую лужу и промочил ноги. Когда Файоль вошел в Эсслинг, он не смог отличить спящих от мертвых — и те, и другие выглядели почти одинаково. Изнуренные бесконечными боями, вольтижеры генерала Буде спали вповалку прямо на улицах, привалившись к заборам и стенам домов. Файоль споткнулся об ноги какого-то солдата, тот приподнялся на локте и обматерил его. Однако кирасир больше ни на что не обращал внимания. Он без труда нашел нужный дом, хотя был в нем всего два раза. Но теперь его занимал отряд стрелков, и солдаты устроили вокруг дома укрепления из мешков с песком и сломанной мебели. Выходит, девчонка не сгорела, раз в ее дом не попало ни одного ядра. А это значит, что кто-то нашел ее связанной и мертвой. Тогда что стало с трупом? Файоль посмотрел на окно второго этажа. Перекошенная створка с выбитым стеклом держалась на одной петле. За ней, облокотившись о подоконник, покуривал трубку усатый вольтижер. Файоля так и подмывало войти в дом, но чутье удерживало его от непродуманных действий. Он стоял на улице и не знал, что делать дальше.

Сон не брал по-настоящему никого, кроме Ласалля. Генерал предпочитал бивачную жизнь салонной и умел отдыхать в любых условиях. Он заворачивался в шинель и тут же засыпал, стоило только смежить веки. Снились ему героические свершения и, проснувшись, он жаждал пережить их наяву. Остальным, как солдатам, так и офицерам, приходилось постоянно бороться с волнением и страхами, и это не проходило бесследно: на лицах появлялись новые морщины, круги под глазами, в волосах серебрилась седина. Общие тревоги уже трижды поднимали батальон в ружье, но всякий раз не было ничего серьезного: мелкие перестрелки и отдельные выстрелы, спровоцированные близостью австрийского лагеря и темнотой, не позволявшей различить униформу. Когда суматоха затихала, каждый думал, что отдохнет после сражения, на земле или под ней.

В хлебном амбаре Эсслинга, превращенном французами в укрепление, на барабане сидел полковник Лежон и писал письмо мадемуазель Краусс. Столом ему служила лежавшая на коленях доска. Он обмакнул вороново перо в маленькую чернильницу — она всегда была при нем, чтобы делать наброски, — и задумался. Полковник не рассказывал Анне об ужасах и опасностях войны, он говорил только о ней и венских театрах, куда они вскоре отправятся, о своих будущих картинах и, особенно, о Париже: о знаменитом Жоли — модном парикмахере, который сделает ей шиньон а ля Нина, о подарках для нее — украшениях и туфельках от Коп, таких легких, что их можно потерять на ходу и даже не заметить, о прогулках по аллеям Тиволи при свете красных фонариков, развешанных на деревьях. На самом деле, красные огоньки и фонарики никак не ассоциировались у Лежона с Тиволи, их подсказали ему окружающие пожары. Лежону хотелось, чтобы письмо получилось легким и непринужденным, но это ему удавалось с трудом, что, несомненно, должно было чувствоваться. Фразы выходили суховатыми, слишком короткими, в них ощущалась какая-то внутренняя тревога. Война лишена всякой романтики, думал Луи-Франсуа, если только не смотреть на нее издалека. За прошедший день он мог погибнуть, по меньшей мере, трижды. Виды горящего Асперна вытеснили из его сознания картинки безмятежных садов Тиволи, а образ Массены — виртуозов расчески и ножниц, богатевших за счет капризной моды.

— Лежон!

— Ваше превосходительство?

— Лежон, как продвигается ремонт большого моста? — спросил Бертье.

— Там сейчас Перигор. Он предупредит нас, когда войска с правого берега смогут перейти Дунай.

— Мы едем туда, — распорядился Бертье, закончив разговор с маршалом Ланном.

Они подсчитали потери и уже знали, что Молитор лишился половины своей дивизии: телами трех тысяч человек были устланы улицы Асперна и окрестные поля, и это не считая раненых, которые не смогут принять участие в предстоящем сражении, а до него оставалось три, максимум четыре часа — с рассветом неприятель снова пойдет в атаку, и опять начнутся изнурительные, изматывающие бои по всему фронту. Бертье и Ланн в сопровождении адъютантов вышли из штаба, берейторы подали лошадей, и в тусклых отблесках угасавших пожаров кортеж шагом двинулся вдоль Дуная. Незаконченное письмо Лежон высушил горстью мелкого песка и сунул за пазуху. Поднялся ветер, и с пожарищ в сторону Лобау потянуло едким дымом. От него першило в горле и слезились глаза. До окраины Асперна было уже рукой подать, когда всадники услышали выстрелы.

— Я еду! — крикнул Ланн, разворачивая коня.

Через мгновение силуэт маршала растворился в темном поле, отделявшем кавалькаду от деревни. Адъютант Марбо машинально последовал за Ланном, но потом перегнал его и поехал впереди, поскольку лучше знал дорогу. Остальные продолжили путь к малому мосту.

Ланн и Марбо двигались медленно и осторожно. Изгрызенный серпик убывающей луны почти не давал света, темень стояла непроглядная. Зато ветер нес с собой запах гари, раздражал лошадей и шевелил перья на треуголке маршала. Марбо спешился и повел лошадь в поводу, нащупывая дорогу носком сапога.

— Ты прав, — сказал Ланн, — сейчас не время ломать себе ноги!

— Ваше превосходительство, мы найдем вам подходящую коляску, и с нее вы будете руководить нашими атаками.

— Блестящая идея! Должен признать, я дорожу своими ногами.

Ланн тоже соскочил с лошади и пошел рядом с капитаном, за долгие годы заслужившим уважение маршала.

— Что скажешь о вчерашнем дне, Марбо?

— Бывало и хуже, ваше превосходительство.

— Возможно, но нам все же не удалось прорвать центр австрийцев.

— Мы держались.

— Да, один против троих, но этого недостаточно.

— На рассвете подойдут свежие войска и армия Даву. Австрийцам же на подкрепление рассчитывать не приходится.

— Но их итальянская армия...

— Она еще далеко. Завтра мы должны победить, Марбо. Победить любой ценой!

— Если вы так говорите, значит, так оно и будет.

— Только не надо лести!

— Я сотни раз видел вас в атаке, и солдаты вас любят.

— Я бросаю их на пушки и штыки, а они меня любят! Наверное, я чего-то не понимаю в жизни.