Зима, дни белые, ровные, словно стопка свежей бумаги для принтера.
Меня переселили в другой кабинет, под самую крышу -- дом дореволюционный, потолки высоченные, и этот четвертый этаж равен шестому в обычном доме. Пока поднимешься -- в тяжелой, тянущей к земле дубленке -- вся вспотеешь. Но это с непривычки. Ведь всегда и во всем самое важное -- привыкнуть, а там уже все пойдет как по маслу: только привыкнешь жить -- и уж помирать пора. Из прежнего кабинета меня выселили из-за Машеньки.
Annotation
ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии... И. Бродский
Галаган Эмилия
Галаган Эмилия
Кабинет на четвертом этаже
Зима, дни белые, ровные, словно стопка свежей бумаги для принтера.
Меня переселили в другой кабинет, под самую крышу -- дом дореволюционный, потолки высоченные, и этот четвертый этаж равен шестому в обычном доме. Пока поднимешься -- в тяжелой, тянущей к земле дубленке -- вся вспотеешь. Но это с непривычки. Ведь всегда и во всем самое важное -- привыкнуть, а там уже все пойдет как по маслу: только привыкнешь жить -- и уж помирать пора. Из прежнего кабинета меня выселили из-за Машеньки. Она беременная, а я курю. Курю, разумеется, на улице, но все равно -- от меня запах, а ее тошнит из-за этого. Вот и предложили переселить меня наверх, к Таньке. Хотя Машенька и Димка, с которыми я раньше сидела в одном кабинете (мы втроем составляли маленький, но дружный коллектив институтского издательства: старший редактор Димка, верстальщица Машенька и я, младший редактор), утешали: будем тебя иногда проведывать, но на душе все равно было тревожно. Ее не любили у нас. "Танька-сука" было таким ходовым выражением, что слово "сука" поистерлось и свалялось, как старая шерстяная вещь, и уже не воспринималось как ругательство.
Она сидела в своем кабинетишке под крышей и взирала на мир сверху вниз. Для нее мы все были рассчитаны и измерены, как будто она знала объем черепа каждого из нас и плотность мыслей, утрамбованных в нем. Она никогда не говорила приятного. Раньше мне не приходилось пересекаться с Танькой -- отчеты по работе издательства ей сдавал Димка.
А теперь мой стол стоял напротив ее стола. Я сняла дубленку, помучившись, пристроила ее на вешалку (она три раза падала -- петелька порвана, а за капюшон она не хотела держаться).
Поздоровалась. Она не ответила: уткнулась в монитор, в ухе -- наушник.
Потом она сказала:
– - Кофе у меня только растворимый.
– - А разве тут кто-то пьет... не растворимый?
Танька перевела взгляд на меня. Глаза карие, но холодные, как остывший кофе, забытый в чашке на столе еще вчера, по уходе с работы.
– - Отдел кадров пьет.
– - Ну пусть...
– - Когда люди ни на что не годны, есть масса способов показать, что они лучше других. Пить только молотый кофе. Не есть мяса. Хобби всякие заводить.
Я прикоснулась к боку чайника. Теплый. Но не горячий.
Она усмехнулась:
– - Как живот беременной. Ты его погладила.
Я улыбнулась. Она нет.
Потом я пила кофе, писала статьи для институтского сайта ("Итоги студенческой конференции...", "Поздравляем с юбилеем преподавательской деятельности"), иногда поглядывая в ее сторону. Она слушала музыку. Иногда грызла ногти на левой руке. Задумчиво. Изящно.
и только когда я подошла к вешалке, чтобы взять дубленку -- хотела спуститься вниз, в курилку, она бросила мне:
– - Курить можешь у форточки.
– - Я не помешаю?
– - Даже если бы ты была изделием советского автопрома, щедро извергающим выхлопные газы -- ты бы мне не помешала. Тем более есть определенное сходство.
Я закурила:
– - Я такая же старая и уродливая, как битый жигуль?
– - Нет, у тебя такая же морда добродушная. Хотя я имела в виду, что сходство есть между нами...
Тут она улыбнулась.
– - Я мало что замечаю в этой жизни, тем более -- какие-то запахи.
На самом деле она замечала все. И знала все -- обо всех.
В ней был стиль -- странно, но факт: короткие темные, всклокоченные волосы, желтые от кофе зубы, обгрызенные ногти, черный брючный костюм и острые уголки воротничка белоснежной рубашки -- все один набросок, сделанный рукой профессионала -- не отрывая карандаша от бумаги, непрерывной линией нарисованная суть вещи.
Я часто опаздывала, черт, да я почти каждый день опаздывала по разным причинам. Иногда не срабатывал будильник, иногда -- автобус застревал в пробке. В тот день так вроде просто проспала из-за того, что вечером слишком долго ломала голову над тем, как удачнее завершить рассказ -- где лучше будет смотреться точка. Обычно опоздания меня не пугали, но тут, выскочив из автобуса, рванула, как сумасшедшая: не хотелось вот так сразу упасть в грязь лицом перед Танькой, поэтому я упала в грязь коленками прямо посреди тротуара. Тут, в историческом центре города, тротуары узкие и щербатые. Да еще и лед. Посыпанный песком и солью -- и все равно оставшийся самим собой: подлецом. Разорванные колготы и разбитое колено -- увы, теперь Танька точно бросит какую-нибудь ядовитую ремарку. Ну да ладно, черт с ней!
Хромая, я поднялась на наш четвертый (а по сути шестой) этаж.
– - Привет!
– - Пока расстегиваю пуговицы на дубленке, вдруг начинаю пересказывать диалог из автобуса: -- Один парень говорит: ""Метро" пишет, что Петербург признали лучшим городом для туристов в мире!" А второй ему: "Да ну, только если тем судьям кто-то откатил!" Вот придурки! Это ж Питер!
– - Я одернула пиджак и, стараясь хромать как можно меньше и улыбаться как можно естественнее, подошла к своему столу.
Танька внимательно посмотрела на меня:
– - Тебе он еще не осточертел?
– - Кто?
– - Город...
– - Лучший в мире!
– - Ну-ну! Коленка твоя говорит противоположное...
– - Я бы и где-нибудь в другом месте упала. Неуклюжая.
– - Там, в шкафчике, перекись есть. Ладно, сиди, калека, сама принесу. Позвони своей подружайке, пусть сгоняет в перерыве до магазина ближайшего да колготы тебе купит.
Лучший в мире город, ага: окна, дырья и монументы...
Вечером, ровно в шесть, она сказала:
– - Вырубай все, пошли...