Я зашел с другого конца: – Неплохо бы с Настей посоветоваться, у нее аналитический склад ума, она твою проблему за один миг решит, ты сможешь потом в указанном месте, разок копнуть, и все золото твое, – как ребенка уговаривал я приятеля.

– Пока она будет думать, золото может вообще исчезнуть.

И тут с моего языка сорвался последний аргумент. Он оказался железным.

– Тебе не кажется, часы вроде бы где-то тикают. Может Хват приехал, и Горилла его взрывать сейчас начнет. А мы где-то рядом.

Что подействовало, на Данилу, точно не знаю, может у свечи, мигнул огонек, но он стал собираться.

– Банку с водой крышкой закрой, пусть воздух сухим останется, и так вон, сколько надышали, старик чернеть начал, видишь? – командовал приятель, – гаси свечу, пусть один фонарик светит. И забирай козлиную морду, – приказал он мне, – а я возьму, бабке икону. Вот старая с ума тронется. Она ее в детстве видела. Интересно узнает?

Тем же ходом, зная уже все повороты, через пару минут мы вышли на солнечный свет. Воистину, как прекрасен обычный, летний день. Я смотрел в бездонное, голубое небо и казалось, как орел парил по нему. Даже, воздух имел какой-то свой, особенный, с легким запахом полыни привкус. Ползущая по ветке гусеница, вызывала во мне не чувство отвращения, а благоговение перед всем, что дышало, двигалось и ползало. Я первый раз увидел окружающий мир во всем многоцветье красок. Казалось, сейчас мой дух вознесется высоко, высоко. Душа была умиротворена и спокойна. Я благодушествовал.

– Дай целлофан от козлиной морды, – вернул меня к мирским делам Данила.

– Ты чего раскомандовался? – одернул я его.

– Икону завернуть надо, – сдавая командирские позиции, оправдывался он, – Через город так ведь не понесешь. Еще спросят откуда?

Пришлось нырнуть в подземный ход, и размотать упаковку. Господи, что за вонь, сознанье можно потерять. А целлофан был весь в крови. Меня, даже поташнивало от этого запаха. Отворачиваясь, я подал упаковочный материал Даниле. Он, деловито, как скатертью, накрыл им икону. Никакого почтения ни к иконе, ни к козлиной голове. Во, крестьянская натура. Материалист до мозга костей, а верит во всякую чертовщину.

– Я еду забрал, давай перекусим, – предложил Данила, – твоя бабка всегда вкусно готовит.

Ну, это было уже слишком. Данила разложил на целлофане еду. Там был, хлеб, кусок сыра, куриная ножка, два яичка, лучок и поджаристые блинчики.

– Ты бы, хоть руки помыл, – возмутился я, – покойника ведь трогал, и козла еще.

– Что покойник? Он чистый. За семьдесят лет все микробы сдохли. А козел? Он так воняет, что к нему даже блохи не пристают, так что я гигиену блюду.

– Ты с иконы то еду сними, не богохульствуй, что ты ее в стол превратил?

– А бабка мне говорила, что знаменитая икона «Владимирская богоматерь» была написана борзописцем Лукой на доске от того самого стола, на котором Христос трапезовал со своей матерью. Представь себе сколько раз на ней обедали, тысячи, пока она стала знаменитой, А тут один раз не дадут использовать вместо стола.

Уж насколько я был далек от церкви, но меня возмутило кощунство приятеля.

– Во первых ее писал не борзописец, а живописец, а во вторых Христос столько не жрал.

– Вечно поесть спокойно не дадут, – невозмутимо ответил Данила, – глянь, я же на нее целлофан положил.

– Данила. Если ты станешь когда-нибудь шеф-поваром в ресторане, я, клянусь тебе, никогда не притронусь к твоей еде.

– Ну и зря. Ты не прав. У меня будут только первосортные продукты, повара французской выучки, огромное меню и никакой собачатины.

– Какой собачатины? – не понял я.

– А ты разве не слышал, как у нас одно время в городе в ресторанах появился деликатес, объедение, блюдо из оленятины. Весь город, месяца два объедался, и фаршированное, и запеченное, и такое и сякое, и в голову никому не придет, спросить, откуда столько оленей в округе? А снабженцами были Горилла и его дружок, Фитиль. Вот они на пару и шурудили. Перестройка то давно закончилась, оленей еще лет шесть назад всех постреляли. А тут вдруг в ресторане оленятиной кормят, на свадьбы заказывают, что б обязательно в кляре, или фаршированная с грибами. А в городе собаки пропадают и пропадают. Хозяин, как только отпустит собаку одну погулять, так она тут и пропадет. И Фитиль с Гориллой собачьими шапками и поясами от радикулита еще приторговывают. Вот и делай выводы, в каком лесу они стреляли этих оленей, если в городе ни одного пса не осталось. На весь город, только у Хромого кавказская овчарка. Ее эти орлы за лося бы выдали, да как ее сопрешь со двора. Она тебя самого быстрее съест.

– И как же это наружу выплыло?

– А никак, кончились собаки, кончилась и оленятина, в кляре и без кляра, – доедая куриную ножку, философствовал Данила, – так, что мой девиз, никакой собачатины, только натуральный продукт.

Мы заговорились и не заметили, как к нам подошел Фитиль. Давно мы его не видели. Чем он сейчас занимается. Не работает, это точно. Долговязый, под два метра ростом он начал горбиться. Как фонарный столб, и голова как фонарь свисает вперед, – подумал я.

– Угощайся, – предложил ему Данила блинчик.

Фитиль, потянув носом воздух отошел на несколько метров от Данила и брезгливо отвел взгляд:

– Я тут сам скоро шашлык жарить буду. Отдыхаю вот, рыбу ловлю, – непонятно к чему он проинформировал нас о своих планах.

Это надолго. Уходить, похоже, он не собирался. Данила смел с импровизированного стола невидимые крошки, отложил в сторону целлофан, а икону забросил в кусты:

– Пригодится на дрова, – буркнул он.

Филиль равнодушным взглядом проводил непонятный деревянный предмет, явно смахивающий на крышку от погреба или дверь, выброшенную за ненадобностью с развалившейся чьей-то старой баньки.