Шрифт:
– Раньше ты был другим. Ты писал мне записки. Дарил цветы, не на праздники, а просто так, от любви. Я все время думаю: хорошо, дети вырастут, уедут, как мы тогда будем жить? Я боюсь старости! Я не боюсь смерти. Я боюсь оказаться совершенно одиноким человеком!
Ему показалось, что она сейчас заплачет. Он ненавидел такие моменты, особенно если это происходило на публике.
Он смотрел на нее и так четко слышал в своей голове ее голос, со знакомыми интонациями воспроизводящий то, о чем она сейчас думала.
– Может быть хватит? Я все время спрашиваю себя – может быть хватит? Лучше сейчас, чем через двадцать лет, когда я буду смотреть в зеркало и видеть старуху.
– Ты постоянно придумываешь какую-то ерунду. Почему ты не в состоянии просто жить? Сегодняшний день, завтрашний…
Официант принес рыбу. От тарелок поднимался пар, они продолжали смотреть друг на друга.
– Приятного аппетита, – наконец сказал он.
– Спасибо, и тебе.
Он взял ее за руку. Она открыла ладонь и погладила пальцами его кожу.
– Ты так и будешь молчать?
– А что, ты тоже так и будешь продолжать молчать?
Официант выпил еще один кофе. От него чуть слышно пахло духами. Вроде бы «Hugo Boss», подумала она.
– Вот ты мне скажи: это нормальные люди?
– Не знаю, – сказала она, смотря уже на мужчину. Синий цвет очень ему шел.
– Час молчат. Час! Слова не сказали. Только смотрят друг на друга и молчат.
– Сразу видно, женатые, – сказал бармен.
Мужчина поднял руку, показал жестом, что просит принести счет.
– Дикобразы зимой, – вдруг сказала она.
Официант с барменом посмотрели на нее с недоумением.
– Дикобразы зимой, – повторила она и произнесла нечто совсем странное. – Не слышал? Я думаю иногда о том, как они зимуют. Вроде бы рядом, но путаясь в чужих колючках. Только зима, тишина и колючки.
– Ну да, – сказал бармен, снова влезая в разговор. – Точно.
– Хорошо, что я не женат. – Официант произнес это так, словно плюнул.
– Да пошел ты. – Она была рада, что наконец сказала ему это.
Конкурс
Мама хотела, чтобы я ходил на бальные танцы.
Я был не против, как и год назад. Когда она хотела, чтобы я играл на пианино.
Бабушка сняла со своей сберкнижки семьсот рублей, положила их в кошелек, и мы пошли в магазин «Мелодия». Продавщица, к которой мы подошли, очень удивилась.
– Пианино? Он же у вас играет на гитаре.
Тут уже удивилась бабушка. Сказал продавщице, что она ошибается.
– У меня отличная память на лица. А вашего мальчика я прекрасно знаю, он каждую неделю покупает у меня медиаторы для всего музыкального кружка.
Бабушка посмотрела на меня. Я открыл крышку, нажал на клавиши.
– Там внизу есть педали. Надави на правую – и звук будет громче, – сказала продавщица.
Я надавил. Потом еще раз. Пианино звучало как орган. Ну хорошо, почти как орган.
У нас была пластинка, мамина любимая. Иоганн Себастьян Бах. Органная музыка. Потом она пропала. Я дал честное слово, что я ее не разбил и не соврал. Мама недоумевала.
– Не могли же ее украсть, – говорила она и смотрела на нас.
Папа пожимал плечами, я мотал головой, отрицая такую возможность.
Если бы они знали, как здорово дымит пластинка, когда получается её поджечь. Лучшая «дымовуха» из моего детства. Лучше, чем медиатор. Но у медиаторов была своя прелесть – они «капали». В отличие от пластинки. Еще лучше «капал» целлофановый пакет. Но однажды, когда он «капал», подул ветер. И пакет капнул на голую руку Сережки. Он извивался от боли, а потом, вероятно, получил еще люлей дома.
– Грузчики поднимут пианино к вам сегодня, – сказала продавщица. И услышав, что мы живем на девятом этаже, присвистнула. – Сколько возьмут, спросите у них сами.
Мама хотела, чтобы я ходил на бальные танцы.
Я хотел ходить на футбол, но был не против, когда узнал от нее, что в эту секцию ходит моя одноклассница. Она мне так нравилась, что я иногда забывал дышать. Потом вспоминал, выпускал скопившийся внутри меня воздух – как маленький дракончик, и класс оборачивался посмотреть, что случилось. Все, кроме нее. Она знала. Женщины всегда знают, что нравятся. Даже во втором классе.
Мне купили черные брюки. Какие-то туфли. Новую белую рубашку и даже бабочку.