Османна, бледная, но с двумя неестественно яркими пятнами на щеках, смотрела прямо перед собой. На ней не было бегинского плаща, без него она выглядела хрупкой и беззащитной. К юбке пристали клочья соломы. Длинные волосы распущены и спутаны, как в тот день, когда я впервые увидела её в отцовском доме.

Злобный шёпот становился всё громче, как будто гудел пчелиный рой. Филипп д'Акастер с нескрываемой усмешкой подался в сторону Османны, разглядывая её, как служанку из таверны. Очевидно, вид связанной неопрятной девушки пробуждал в нём самые низменные желания. Мне стало дурно от отвращения.

Декан окинул взглядом зал, и все тут же умолкли. Декан кивнул писцу, сидящему за маленьким столиком возле помоста. Если декан был молод, то писец — ещё моложе, совсем прыщавый мальчишка. Он торопливо, одно за другим, затачивал перья, как будто ждал приказа переписать всю Библию еще до конца дня.

Декан нетерпеливо кашлянул. От этого звука несчастный писарь задрожал, как высеченный школьник, рассыпал перья по полу и бросился подбирать. По залу прокатилась волна грубого смеха.

Декан неторопливо переводил взгляд с Беатрис на меня. Потом ткнул в меня пальцем с кольцом. Я встала.

— Полагаю, госпожа, ты и есть глава дома женщин, та, кого называют Настоятельницей Мартой, верно?

Я кивнула, стараясь дышать спокойнее.

Декан обернулся к д'Акастеру.

— Ей незачем давать присягу, поскольку она отлучена от церкви. Проклятый не смеет произносить имя Бога. Такие, как она, не могут свидетельствовать против благочестивого человека, но её свидетельство против другой преступницы может быть выслушано — дьявол осудит сам себя. — Он снова обернулся ко мне, вздёрнув подбородок с таким видом, будто собрался приказать поварёнку опустошить горшок. — Госпожа, мы требуем, чтобы сейчас, перед нами, ты говорила правду, иначе сама окажешься обвиняемой на этом суде — если, конечно, женщина вроде тебя, лишённая милости и благодати нашего благословенного Бога, способна отличить правду от лжи.

— Мы всегда помним, что наш благословенный Бог — свидетель всех наших речей, лёгких и серьёзных, публичных и частных. Поэтому у нас есть обычай говорить правду. В отличие от некоторых, мы не нуждаемся в присяге, чтобы говорить правду.

Я услышала вздох деревенской толпы за спиной. Отец Ульфрид попытался что-то сказать, но декан, не отрывая от меня глаз, поднял руку, приказывая священнику умолкнуть.

— Ради твоего блага, госпожа, я искренне молюсь, чтобы это было так. Итак, начнём. — Он обернулся к писцу. — Можешь записать, что присяга не произносилась, и, следовательно, её слова не будут иметь большого веса.

— Если наши слова весят столь мало, могу я узнать — зачем вы взяли на себя труд привести нас сюда? — спросила я.

Рот декана изогнулся в лёгкой улыбке, но глаза не улыбались.

— Чтобы склонить весы правосудия, достаточно и пёрышка, госпожа. Но оставим это. Его преосвященство епископ желает знать, как глубоко распространился яд. Достаточно ли нам вскрыть нарыв, госпожа, или придётся отсечь всю руку? — Он многозначительно посмотрел на отца Ульфрида, кусающего губы, как будто из страха, что это предупреждение предназначено ему.

— Эта девушка, Агата, проживает под твоей опекой — так или нет?

— Османна — бегинка. Она живёт и работает вместе с нами.

— Но Агата, — он произнёс это имя так, словно я глухая, — подчиняется тебе и твоим правилам?

— Османна, — я стояла на своём, — подчиняется Богу и Его законам. У бегинок нет своих правил, им диктует правила Бог.

Из-под помоста донеслось хныканье писца, и все глаза обратились к нему.

— Да? — спросил декан.

— Прошу прощения, сэр, но что мне написать?

— Написать? Сказанное, не больше и не меньше. Достаточно просто даже для олуха вроде тебя. — Декан поднял взгляд на Роберта д'Акастера. — Мой личный писарь, будь он проклят, подхватил лихорадку. Поэтому мне навязали этого тупицу.

Несчастный писарь привстал, потом снова сел и опять поспешно поднялся.

— Но сэр, я хотел спросить — какое имя? Агата или...

— Агата, болван, это имя, которым её крестили. А теперь сядь и пиши, мальчишка, пока я не пнул тебя так, что ты запрыгаешь, как лягушка, отсюда и до ярмарки святого Стефана, бестолочь.

Толпа содрогнулась от смеха. Филипп ухмыльнулся и подмигнул отцу Ульфриду, который нервно ёрзал в своём кресле. Декан поднял руку в знак молчания и дождался, когда все затихли.

— Госпожа, достойный человек показал под присягой, что эта девушка, Агата, бросала в грязь Святые Дары Господа нашего, свиньям под ноги. Что ты скажешь на это?

По толпе пронёсся вздох преувеличенного ужаса, хотя если такие показания уже давали, это не должно было стать ни для кого откровением.

— Декан, вы сами сказали, что мы отлучены, — ответила я. — Тогда где бы она получила Дары, чтобы их осквернять? Отец Ульфрид дал?