Бегинки растерянно переглядывались. Настоятельница Марта обвела взглядом комнату, как будто ждала, не станет ли кто-то из нас возражать. Я понимала — всё, что она говорила, неправильно, но не умела облечь свои мысли в слова. Вряд ли любой способен освятить хлеб, иначе церковь сказала бы нам об этом. Как возможно, чтобы после сотен лет женщинам вдруг стало позволено то, что, по словам Папы, могут совершать только священники? Но, понятно, что бы я ни сказала, Настоятельница Марта найдёт умную фразу в ответ.

Настоятельница Марта сказала, что те, кому кажется неправильным это её заявление, должны послушаться своей совести и немедленно покинуть часовню. А потом села и стала наблюдать за нами. Все Марты разглядывали нас, кроме Кухарки Марты, которая с несчастным видом опустила взгляд на пухлые руки, не желая ни на кого смотреть.

Мне следовало тогда уйти из часовни. Я могла бы вернуться в Брюгге, к безбедной жизни, о которой уже так давно сожалею. Но я не двинулась с места. Да, путешествие через море могло напугать и самую храбрую душу, но я думала о Гудрун, спящей свернувшись калачиком в кровати. Нельзя оставлять её на милость такой, как Настоятельница Марта, у неё же сердечности и сострадания не больше, чем у хорька. Кто-то должен присмотреть за этим ребёнком. Гудрун нуждалась в матери, нуждалась во мне.

Никто не поднялся, не прошёл к двери через ряды бегинок. Даже и не знаю, может, все понимали, что выхода нет, или поверили словам Настоятельницы Марты. В ту ночь мы приняли из её рук частицы погибели.

Марты стали подниматься и гасить одну за другой свечи в часовне, пока не осталась последняя горящая свеча, на алтаре, рядом с чудесной облаткой. Глаза всех устремились на неё, ища укрытия от тьмы в этой единственной свече.

Настоятельница Марта вышла вперёд и зажгла свою свечу. Когда огонёк разгорелся, она передала его в руки маленькой Марджери, алтарницы, а потом направила её к нам. Одна за другой мы зажигали свечи, передавая из рук в руки огонь, свет распространялся, заполнял часовню, отбрасывая длинные тени в самые дальние уголки и высоко вверх, к балкам. От огня этих свечей дьявол и его приспешники в страхе и трепете сбегут прочь.

Когда все огоньки загорелись, начался танец. Несколько женщин завели мелодию «Ныне отпущаеши» на музыкальных инструментах, остальные подхватили песнопение, как будто это был радостный пасхальный гимн.

Я молча смотрела, как они пьянеют в экстазе, и меня отрезвляло всё сильнее. Не знаю, сколько длился этот танец — мы пели снова и снова, последнее «аминь» перетекало в первые ноты, и пение безостановочно продолжалось. Настоятельница Марта выглядела довольной. Она позволила повторять песнопение, пока женщины не устали, потом разорвала круг и поставила свою свечу перед статуей Пресвятой Девы. Одна за другой мы добавляли свои свечи, и Пресвятая Дева, казалось, плыла среди колышущихся жёлтых огней.

— Тело Твоё Святое, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, да будет ми в живот вечный.

Настоятельница Марта служила мессу, а бегинки не сводили с неё глаз.

— Благослови Господи нас, стоящих в храме Твоём.

Обеими руками она держала Дары. Руки дрожали, но голос звучал сильно и твёрдо, как у кардинала.

— Domine, non sum dignus.

Женские руки подняли чашу с Его святой кровью. Я ждала, что чаша дрогнет в её руках, как у святого Бенедикта отравленное вино. Неужели только я видела святотатство в ее деянии?

Но все были охвачены восторгом, который я не разделяла. Я стояла, как нищенка на чужом празднике — чует запах еды, но не ест, слышит музыку, но не танцует. Даже Пега, такая твердая и разумная, была околдована Настоятельницей Мартой, как и все остальные. Она даже улыбалась Османне. Эти двое радовались, как дети, разворачивающие подарки. Похоже, никто не понимал, что сделала Настоятельница Марта. Сейчас она не только отрезала нас от святой церкви и причастия, она подвергла смертельной опасности нашу земную жизнь и наши души.

Ирландский епископ седьмого века, прославленный тем, что обратил английских язычников-мерсийцев в христианство. Однако после смерти епископа широко распространился слух, что благочестивый Диума, или Диона, на самом деле был женщиной.

— Но декан, — возразил я, — епископ Салмон получил всю положенную десятину. Я привез все, что вы сказали.

— Так и есть, и деньги тоже. Я заинтригован, как это тебе удалось, отче.

Декан чопорно, с непроницаемым лицом сидел в кресле, придвинутом к моему очагу. Я не мог отвести взгляда от его рук: сложенные пальцы ритмично сгибались и разгибались, подобно пульсации глотки змеи, заглатывающей добычу.

— Я... я сделал, как вы сказали: пригрозил прихожанам... отлучением, — у меня перехватило дыхание, будто эти тонкие пальцы сжали горло.

— Хорошо, хорошо, — задумчиво повторил он. — Значит, они все-таки нашли деньги, а? Должен признаться, я удивлен, особенно узнав, что мор скота дошел до здешних мест. Я думал, тебе будет сложновато их убедить. Разве нет?