Но только в условиях гражданской войны большевистской верхушке удалось окончательно установить свое господство над страной и фактически собрать империю. Советы были лишены какой-либо самостоятельности, кооперация разгромлена, профсоюзная оппозиция анархо-синдикалистов нейтрализована — небольшие радикальные профсоюзы попросту были растворены в более крупных и послушных. На предприятиях введено единоначалие администратора, на крестьян обрушились реквизиции. Политика военного коммунизма в действительности не имела ничего общего с коммунизмом и была антиэгалитарной. По существу, она аналогична якобинской государственно-революционной диктатуре в эпоху Французской революции и — как и она — жестоко преследовала не только правую оппозицию, но и массовые движения трудящихся классов.

Паралич и нейтрализация социальных движений властью облегчались тем, что очень многие активисты социалистической оппозиции приняли провозглашенную большевиками альтернативу: или все левые поддержат «власть комиссаров», или придут белые. Зачастую анархисты, эсеры-максималисты, левые эсеры воспринимали большевистское правление как «меньшее зло», вступали в Красную армию и воздерживались от подрыва «социального мира» в «красной» зоне. Вероятно, им не следовало этого делать. Но это можем сказать сегодня мы, с высоты прошедшего времени. События развивались иначе и привели к поражению российской революции.

И, на мой взгляд, это случилось в 1921 году. Мне кажется, 21-й год — это конец революции. Разгром последних очагов сопротивления трудящихся (Кронштадтского восстания и махновского движения) и переход к нэпу — авторитарной госкапиталистической модели со смешанной экономикой, которой Ленин добивался еще в 1918 году, означали «самотермидор» большевистской верхушки, быстро распавшейся на враждующие группировки. Но роковой удар поджидал ее со стороны нового класса номенклатуры — бюрократии, сформировавшейся за годы гражданской войны для выполнения функций «проводника» решений олигархической «воспитательной диктатуры» ЦК. Однако должны были последовать еще поражение «якобинской» или «левой» фракции большевиков, этап «термидора» — борьбы различных партийных и бюрократических кланов, и, наконец, сталинский «брюмер» 1929—1930 годов, прежде чем в России утвердился специфический «капитализм без буржуазии».

Для того чтобы развить тяжелую промышленность, не опасаясь мировой конкуренции, то есть в конечном счете создать базу для будущего развития капитализма (о чем, конечно же, в те годы никто и не заикался, но к чему должна была привести «логика истории»), властям понадобилось максимально огосударствить всю экономическую и социальную жизнь. Это положение не случайно чем-то напоминает раннекапиталистический абсолютизм с его жестким меркантилизмом и протекционизмом и соответствующие теории вроде «замкнутого торгового государства» Фихте.

Роль буржуазно взяла на себя бюрократическая номенклатура — она стала своего рода «коллективным капиталистом», очень своеобразным, надо сказать. Для успешного решения своих задач, для упрочения своего господства внутри и вне страны, для проведения первоначального накопления, ограбления крестьянства и закрепощения рабочих, для индустриализации и усилий «догнать и перегнать» своих империалистических конкурентов бюрократии пришлось много десятилетий держаться вместе. Но мало- помалу бюрократы и технократы стали тяготиться своей ролью управляющих.

Мы все помним знаменитую формулу о «ничейной собственности». На самом деле, она отражает не реальную сторону дела (собственность не бывает «ничейной»), а субъективное ощущение тех, кто об этом говорил. Трудящиеся рано или поздно почувствовали свою отчужденность от средств производства и поняли, что они им не принадлежат. Но ведь о том же вели речь те, кто контролировал эту собственность. Почему? Да потому, что они не желали больше мириться с ограничениями, которые накладывало на них их коллективное, групповое владение и распоряжение якобы общенародным достоянием. Внутри номенклатурного класса чем дальше, тем больше проявлялись групповые и элитные интересы — территориальные, ведомственные, отраслевые, клановые. Различные группировки и даже отдельные представители бюрократии вступили в острую борьбу между собой за раздел и передел своей общей государственной собственности. При этом некоторые продолжали настаивать на сохранении прежних методов эксплуатации трудящихся, другие стремились перейти к «нормальному» частному или частно-государственному капитализму, который бы твердо зафиксировал их долю.

Нечто подобное, пусть и в других масштабах, происходило и во многих иных «восточных» странах — в Турции, где этатистская диктатура Ататюрка и его преемников осуществила индустриализацию страны вместо слабого частного капитала, в результате чего смог развиваться частный капитал, добившийся приватизации. Примерно то же было в Индонезии при Сухарно и так далее.

Пока большая часть номенклатуры полагала, что ее геополитические планы могут осуществиться на прежнем пути под девизом «догнать и перегнать Запад», который она так и не могла настигнуть, пока структурные экономические трудности не ограничили ее доходы и возможности, пока экспорт нефти и западные кредиты позволяли латать дыры, а цена холодной войны не стала непомерно высокой — до тех пор правящие слои держались за старое. Как только бюрократы и технократы осознали, что урвать свою долю пирога можно только покорившись «законам» мирового рынка, они сбросили «красную» маску и, обманув массовые общественные движения, повернули к приватизации и новой концентрации собственности.

1991 год можно считать концом «особого пути» России в капитализм. Как говорится в детской книжечке, строили, строили и наконец построили...

После всех мучительных перипетий XX века Россия оказалась в итоге среднеотсталой капиталистической страной примерно на уровне Латинской Америки. История начинается сначала?

1917-1991: сходства и контрасты

Из дискуссии на «круглом столе» редакции