«Странный», непонятный для многих литературоведов выбор автором «Слова» сюжета своего произведения — событие неудачного, окончившегося полным разгромом и пленом всех участников похода. По моему мнению, такой выбор напрямую связан с обстоятельствами провала второго крестового похода и тем самым, по существу, определяет время его создания. И еще следует обязательно отметить, что провал второго и третьего крестовых походов в значительной мере был обусловлен постоянными распрями в самой среде крестоносцев и не затихавшими даже в эту пору усобицами европейских монархов и феодалов, так что папа вынужден был на время крестового похода декларировать всеобщий мир в Европе и пригрозил отлучением всем, кто посмеет его нарушить. Эта же, примерно, картина наблюдалась и на Руси.

Таким образом, появляются серьезные основания для датировки «Слова» периодом конца XII — самого начала XIII веков, промежутком между 1192 и 1204 годами, годом смерти Игоря на черниговском престоле, и, может быть, даже чуть более поздним сроком, когда Владимир Святославич, носивший христианское имя Петр, стал галицким князем и мог по чину претендовать на «славу», возглашаемую ему в финале «Слова».

Ответы на все загадки и вопросы «Слова», включая имя автора, содержатся в самом «Слове». Несмотря на предельную лаконичность, сжатость, тензорность изложения, «Слово» перенасыщено информацией, надо только суметь воспринять и правильно истолковать ее.

И. Д.: — При этом надо со всей полнотой учитывать, в каком историко-литературном контексте оно создавалось.

А. Г.: — Ценю своевременность вашего замечания, Игорь Николаевич. Действительно, при всем значении исторических факторов, определивших выбор темы и идейной направленности «Слова», оно должно подчиняться литературным нормам и канонам своего времени. Литературный же средневековый канон предполагает очень жесткую установку на прецедент, на то, что уже было опробовано и отработано предшественниками, на «готовое слово». И «Слово» действительно представляет собой типичную для средневековой литературной практики центонную композицию, причем иентонный принцип проявляется на всех структурных уровнях: на сюжетном и композиционном, в использовании традиционного, устоявшегося набора мотивов, образов, тропов и других общих мест, характерных для христианско-героической поэзии XI — XIII веков на территории всей Европы. Широта и сложность литературного фона «Слова о полку Игореве» свидетельствуют о широте и интенсивности литературных связей Древней Руси с окружающим миром, заставляют еще раз, вслед за А. К. Толстым, горько пожалеть о том, как безжалостно была затоптана татарскими сапогами заря замечательной культуры, которая разгоралась на Руси в XII — XIII веках.

Этот традиционный для средневековья ценностный метод отнюдь не принижает художественный уровень и самобытность «Слова». Самобытность эта выражается прежде всего в неповторимости звучания и богатстве специфически национальных смысловых обертонов русского поэтического слова, в замечательно тонком и высокохудожественном отражении русских исторических, литературных и бытовых реалий, в точном определении особенностей русской действительности, приобретающем в исторической перспективе пророческое звучание. Кто посмеет отрицать специфическую национальную нацеленность и актуальность основных идей и предупреждений «Слова», глядя на события последних лет русской жизни? Ведь опять «князья несут розно Русскую землю», снова «розно хоботы их знамен машут», снова «в поле незнаемом» земля засевается костьми русских сынов и плачут их жены и матери.

Г. Б.: — Будем верить в пророческую силу Русского Слова, будем надеяться, что оптимистический, солнечный финал его сулит Русской земле такое же светлое будущее. •

РАКУРС

Ирина Прусс

Сангвиник Винни Пух и истерик Тиггер

Мы уже опубликовали четыре реферата по книге польского психолога и психиатра Антонина Кемпиньского «Психопатия».[* Н. Познанская. «Знание — сила», 1996, №№ 10—12; 1997, № 1.] Вам были предъявлены портреты истерика, психастеника, эпилептоида и параноика; вы могли прикинуть их к своим родным и знакомым, может быть, даже и к себе. Каждую публикацию сопровождал пример из художественной литературы: Шекспир, Лев Толстой, Александр Солженицын. В этом номере реферата нет, но мне хотелось бы, чтобы тень Кемпиньского здесь витала.

Писатель, переводчик и философ Вадим Руднев вооружился самым современным научным инструментом: структурализмом и постструктурализмом, классическим психоанализом и постфрейдовской аналитической психологией, аналитической философией, философской поэтикой Бахтина — и со всей этой тяжелой артиллерией обратился к любимой детьми и их родителями сказке Алана Милна о Винни Пухе (которую сам же и заново перевел).

Оказалось, каждой науке есть чем поживиться в знаменитом лесу, в компании игрушечных героев. В том числе и психологии, оперирующей понятиями, к которым обращался и Кемпиньский.

«Характеры в «Винни Пухе» удивительно выпукло и четко очерчены: Пух жизнерадостен, добродушен и находчив, Поросенок тревожен и труслив, И-Ё (в переводе Заходера — ИА-ИА) мрачен и агрессивен. Кролик авторитарен, Сыч оторван от действительности и погружен в себя, Тигтер добродушно агрессивен и хвастлив, Ру все время обращает на себя внимание»,— пишет В. Руднев и далее описывает каждого героя сказки языком характерологии Э. Кречмера, П. Ганнушкина (и, добавим, А. Кемпиньского).

Сам Винни Пух туг же становится «выразительным примером циклоида-сангвиника, реалистического синтонного характера... и пикнического телосложения»: он приземистый, полный, с короткой толстой шеей (как и все на свете плюшевые медвежата). Человек такого склада любит жизнь и живет в гармонии с окружающим. Любит простые вещи: еду, вино, женщин, веселье; ему чужды понятия отвлеченные. Такие люди добродушны, но могут быть недалекими. Знаменитые циклоиды мировой литературы чем-то очень похожи на Винни Пуха, замечает В. Руднев: Санчо Панса, Фальстаф, мистер Пиквик.

Поросенок — «пример психастеника, реалистического интроверта, характер которого прежде всего определяется дефензивностью, чувством неполноценности». Отсюда его постоянная тревожность, трусливая неуверенность в себе, тоскливо-навязчивый страх перед будущим. Как подробно описывал Кемпиньский, мысли психастеника тормозят его действия. Он обо всем думает наперед и склонен предсказывать самый ужасный исход событий. Но он очень совестлив, стыдится своей трусости и в трудную минуту вдруг способен на чудеса храбрости. Телосложение его, по Кречмеру, «лептосомное»: он маленький, худенький.