Трудно западным народам не посматривать в нашу сторону и не судить о нас: русская территория нависает над остальной Европой огромным массивом суши, заселенным полутораста-миллионным народом, говорящим на непонятном языке и имеющим ни на что не похожую историю. Подумать только о размерах этого государства: Швейцария составляет одну десятую часть Кавказа с Закавказьем, европейская Франция составляет 1/44 России; Россия по пространству вдвое больше Китая, втрое больше Соединенных Штатов, вчетверо больше всех нерусских государств Европы вместе взятых. В России почти столько же людей, сколько во всей Северной Америке и значительно больше, чем во всей Африке.

Европейцам естественно опасаться этого народа и его страны; и это опасение тем понятнее, что они не знают нашего языка и не понимают нашей души. Мы русские, конечно, могли бы им сказать, что мы от них не таимся, а живем с ними бок о бок вот уже тысячу лет: сами к ним наезжаем — и как путешественники, и как дипломаты; и к себе их пускаем — и посольства ихние, и купцов, и промышленников, и ученых — насильно у себя не держим, но гостям всегда рады — и кратковременному наезду, и навечному поселению; и Кремль Московский они помогали нам строить, и уже в 16 веке у самой Москвы существовала немецкая слобода (тогда все иностранцы звались немцами — по причине непонятности их языка); и войны мы с ними воевали — и их в плен брали — подержим и отпустим — и сами к ним в плен попадали — посидим у них в плену — и домой побредем; и на их территориях воевали — и в Пруссии под Салтыковым Фридриха Великого разбили, и с Суворовым в трудных походах через всю Европу ходили, и при Наполеоне от Москвы до Парижа шли — а с 1815 до 1818 года наши гарнизоны 3 года по всей Франции размещены были.

Есть, например, на Рейне германский город Кобленц. В нем я видел памятник. На этом памятнике две французские надписи. Одна от 1812 года; когда Наполеон с дванадесятью языками шел на Россию, то французский префект немецкого города написал на памятнике: «В память о кампании против России при содействии префекта Жюля Доазана». А через два года появилась вторая надпись, начертанная русским комендантом немецкого города, — надпись сдержанная, умная, тактичная и полная затаенной исторической иронии: «Видено и одобрено нами, русским комендантом города Кобленца, 1 января 1814».

Русский комендант не счел даже важным упомянуть свое имя: что же тут имя — Россия видела сей памятник тщеславия, но она знает, что народы в Божией руце — и потому издревле говорила, что не надо хвалиться, идя в поход. И все.

Итак: европейцы искони были заинтересованы в том, чтобы знать Россию — и опасной она им кажется, и прожить без ее продуктов трудно, и союз с ней бывает полезен, и воевать с ней трудно, а завоевать ее доселе ни Карлу XII, ни Наполеону I, ни Людендорфу не удалось.

И тем не менее европейцы России не знали и не знают. Доказывать это нет надобности. Долгие годы жизни заграницы доказали нам это сполна. Европейцы делятся на таких, которые, не зная Россию, или честно говорят, — да мы ее не знаем, или делают вид, что знают ее и тут же начинают обнаруживать свое полное незнание. Вследствие этого между нами, русскими, и ими, незнающими — вдвигается и давно уже вдвинулось особое сословие из их среды — это так называемые «знатоки России». Эти люди, кое-что почитав и кое-что посмотрев, оказываются осведомленными больше других, а так как проверить их сведения некому и не у кого — и они это знают — то возникает особое безответственное осведомительство и из него ложное знание о России.

Это ложное знание обычно делается орудием политики и тогда получает особую авторитетность: ибо идет из официозных и полуофициозных кругов и принимается большинством на веру. Замечательно, что это ложное знание, несомое с великим апломбом, обычно движется чувством антипатии — и поселяет в душах осуждающее и пренебрежительное отношение к России и окончательное нежелание знать о России правду.

Вот передо мною образец такой пропаганды: в 1925 году в Мюнхене в издательстве «Alfred Langen» вышедшая книжка. Сэр Гэлэхэд. «Путеводитель для дураков по русской литературе».

Англичанин, чем-то особенно связанный с Венгрией, проповедует на немецком языке о ничтожестве русского народа: народ столь же телесно грязный, сколько нравственно и умственно убогий; ничтожный в своей истории, весь сотканный из презренного смирения и отвратительной ярости; народ, лишенный чувства природы и дара к искусству; лишенный такта, прирожденного благородства во внешнем и внутреннем мире; народ, неспособный даже к смелой, чистой, удачной порочности, нигде не показавший человека с радостным очертанием, никогда не поднявшийся от страсти к красоте. Это даже не варвары — мазохистические трусы, блудливо ждущие позорного наказания. Смесь восточного безмыслия и татарской хитрости. Таковы все они, побирающиеся у западной культуры: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой и больше всех Достоевский.

Вот подлинные слова автора о Достоевском: «Залив все нервы ядом эпилепсии, Достоевский пишет, корчась в падучей, Евангелие Всечеловечества с пеною у рта, как набитый дурак. Всю жизнь он хрипит, скрежещет, визжит, буйствует, яростно фыркает, топает ногами, царапает, кусается, тявкает, утверждая Всечеловечество против этой ненавистной заграницы, в которой он потерянно блуждает, ничего не видит, ничего не слышит, ничему не учится — кроме игры в рулетку».

Россия — это славянское ничто, жаждущее немедленного всеразрушения и прикрывающееся учением ап. Павла об избрании благодатию; утешающееся вместе с рабами, отверженными и прокаженными мировой истории тем, что все равно де последние будут первыми.