Четыре дня назад мы зацепились за этот маленький низменный остров и зарылись в нем на торфяном болоте, и чем дальше закапываемся тут от снарядов и мин, тем глубже уходим в воду — как бы не потонуть. Этот клочок трясины у вражеского берега растет в цене с каждым часом, и мы на нем один на один с противником, отрезанные от своих зимней рекой, но живой, с норовом, со стремнинами, полноводной. Надеяться не на кого. На удачу? Нет, здесь требуется чудо! Приказ лаконичен: «Держать остров!» Держать — и все тут!

Рота отбила несколько атак противника. Она перестреляла первых немцев, пытавшихся сбросить ее в реку; следующих смела штыковым ударом. Взбаламученная вода еще выносит из-под берега трупы в серо-зеленых шинелях… А дальше что? От голода и холода пистолет в руках кажется пудовым. Требуется чудо, без него нам — хана! В глазах появляется серебристая тишина, когда она на какое-то время уходит, я снова слышу и вижу. Небо в одном месте бледно просветлело, и там проплыло бескровное солнце.

Прибрежный песок в свежих крупных оспинах воронок от мин и снарядов. Река неспешно зализывает их, как кошка. Река поднесла к берегу несколько убитых немецких солдат. Волны тихонько подкатывают им под головы, и они как бы силятся посмотреть, кто их лишил жизни. От орудийной гари и капелек тумана воздух вязкий, на языке привкус порохового дыма.

Солдаты стоят в окопах серые, как тени, обросшие щетиной, грязные, в разбухших полушубках и шинелях, в раскисших пудовых ботинках, почти по пояс в воде, которую уже схватывает ледок. Распухшие скрюченные пальцы не держат оружие. «Глоток бы горячего, хоть кипяточку крутого! — мечтаю, — одну затяжку табаку». Еще день без горячего — и все околеем. Острая тоска по еде вытесняет у меня мысли. Только почему-то назойливо вспоминается черепаховый суп, хотя я его никогда не ел, только читал о нем где-то.

Уже съели все, что можно было жевать. Давно кончилась конина, которую приволокли откуда-то наши добытчики, опытные пехотинцы — Шополай, Швачкин и Алявдин. Это я с ними несколько раз лежал в госпиталях и в этой роте, до курсов, воевал почти полгода. Кто доставит нам еду? И под силу ли кому-нибудь? Остров распахнут со всех сторон, весь на виду, река просторная. Если кто покажется на местности, враг разражается таким плотным огнем, что и мышь не проскочит. Мы у немцев, видно, словно кость в горле: пока с нами не разделаются — не успокоятся. На Чугунова на этот раз нельзя надеяться, скорее всего кормит он рыбку где-то на донышке Сожа. Все видели, как снаряд долбанул в его лодку — только щепки полетели, и Семен что-то ниоткуда не выплыл. Но все-таки солдаты верят, что Старшой притаранит едово: сейчас требуется чудо, и Чугунов сотворит его. «Очевидцы» говорили, что Чугунову ничего не стоит пробежать по минному полю; а этих гранат немецких, бросаемых в него, он переловил, мол, видимо-невидимо и отправил по обратному адресу, побив гадючьих душ несчетное число. А сколько он «языков» понатаскал — тьма-тьмущая, как яблок из чужого сада, когда был в полковой разведке, — слышу я, как тешат себя солдаты надеждой о неуязвимости Старшого. Раз в Чугунова даже угодила прямым попаданием маленькая миночка из ротного миномета. Попала в выемку между ключицей и плечом, уточняет очередной «очевидец».

Так этот наш Чугунов — что бы вы думали?! — без закуси залпом опрокинул три стакана спирта и, крикнув: «Ложись!» — вырвал мину за стабилизатор из своего тела и бросил куда подальше. Взорвалась, но никого не тронула, только телегу перевернула!..

Много еще чего рассказывала братва о легендарном нашем Старшом, питая свою надежду… И как бы хотелось во все это верить, чтобы и сейчас был жив наш Старшой.

Зеке Шополай что-то достает из вещмешка, жует и протягивает Алявдину.

— Так это ж мыло, — возражает тот.

— Мил не мил — деньги платил, давай кушайт, жолдас-товарищ. Жевать можно?

— Можно, конечно, — говорит Швачкин.

— А ты не мылься — мыться не будешь. Ну, вот уже и в бутылку полез. Ну, как интеллигент прямо. Вылазь из нее, обидчивый, и жуй закусывай мило.

— И чего нас держат на болоте этом? Что мы за него уцепились? — недовольно бубнит Митрофан Швачкин, глядя на меня из опасливого прищура. — Людей жалко, лейтенант: земля здесь с пятачок.

— Этому пятачку цены нет, — объясняю я, проникая в замыслы высокого начальства. — Он — отмычка к Сожинскому плацдарму, трамплин.

— Начальству виднее, — согласно кивает головой великий терпяга Иван Алявдин из калужской деревни Курлычи. — Надо держать — значит, надо.

— Да ведь невозможно тяжело.

— И водку пить нелегко: тяжело с похмелья бывает, — скалится Зеке Шополай. Его обычно круглое лицо теперь начисто обстругано холодом и голодом, и крутые монгольские скулы торчат в разные стороны, румянец перешел в бледную синеву, но балагурства не убавилось.

Ребята пускаются со мной в такие вольные разговоры, конечно, только на правах старых фронтовых друзей.

— Ай, товарищ командыр, ай жолдас командыр, пачему так сапсем плохо: винтовка такая большая — на одного, котелок маленький-маленький, а повар наливает на двоих, — продолжает скоморошничать Шополай, чувствуя необходимость взбодрить товарищей.

— Когда одна винтовка на двоих, куда хуже, Зеке, помнишь? — в тон ему отвечаю я.

— Ишшо ба, когда одна винтовка на двоих — это сплошное безобразие, а не война, — серьезно подтверждает Иван, понимающий все, кроме шуток.

— За чем, жолдас, такие страсти-ужасти, — уморительно разводит руками Зеке. — Лучше бы хоть только глянуть на кызымушку поногастее, с аккуратной завлекалочкой, да побеседовать насчет картошки дров поджарить, да шла играла бы, ух ты, братцы!