Удивительным образом он догадался, что ему бесполезно разыскивать суженую среди ровесниц – восьмилетних девчонок, и по-умному сузил круг потенциальных претенденток.

Приметив красивую, статную женщину с бедрами как у слона, мой маленький друг подходил к ней и без обиняков предлагал руку и сердце (он всерьез полагал, что женщина с бедрами как у слона – как раз то, что надо!).

Бывало, признавался Алмаз, в ответ они смеялись ему в лицо, обзывали уродцем, случалось, и шлепали.

И также встречались особы, желавшие видеть его инструмент – назовем его оным.

Тут он умолкал и стыдливо краснел, удивляясь бестактности женщин.

Они не знали, о чем просили!

Самые отъявленные шутницы бледнели и падали в обморок еще прежде, чем он успевал предъявить оный инструмент во всем его грозном величии…

Воистину, я не великий поклонник описаний половых органов, постельных сцен или оргий, и если я сам в моей исповеди упоминаю о чем-нибудь подобном – то делаю это вопреки вкусу и принципам, исключительно в интересах полной правдивости моего невеселого повествования.

Итак, изъясняясь витиевато, со стороны оный инструмент Галимуллы (тот самый, что он без отказа демонстрировал на фоне щуплого детского тельца первоклассника) – действительно смотрелся инородно.

Говорить откровенно, как это выглядело… попросту не с чем сравнить… разве только представить кузнечика с торчащей на километр стрелой башенного крана…

Оный, казалось, у Галимуллы существовал отдельно и недостаточно сообразуясь с желаниями и возможностями своего хозяина.

Галимулла, например, как всякий мальчишка, любил побегать – но оный при этом болтался, волочился следом, доставляя неудобства и влияя на скорость.

Только Галимулла пытался сосредоточиться на вечном и непреходящем, как оный упрямо увлекал его в низменные сферы.

Галимулле приходилось постоянно одергивать оный, показывая, кто из них главный.

Нередко бывало, бедняге Галимулле доставались удары, на самом-то деле предназначенные для оного.

Оный, в отличие от своего хозяина, арифметики не терпел.

Стоило Зое Петровне (подслеповатой старой деве с милым поросячьим лицом, впалой грудью и безразмерными слоновьими ногами!) произнести: один плюс один, как из алмазовых штанов томно и неторопливо выползало пробудившееся чудовище и билось о парту, будто в припадке эпилепсии.

И с этим мой друг был не в силах бороться – поскольку и сам с неподдельным изумлением взирал на происходящее.

Всех в классе при этом, понятное дело, охватывало карнавальное ликование.

Зоя Петровна сначала кричала, потом вдруг хваталась за эбонитовую указку и уже со всей яростью одинокой жизни обрушивалась на Алмазова разбойника.

– Зачем мне все это, каныш? – иногда вопрошал Алмаз, бриллиант чистой воды, рассеянно поигрывая детскими ручонками отнюдь не игрушечным оным.

Увы, ни тогда, ни теперь у меня нет ответа на этот вопрос: почему мы такие, а не другие?..

Время шло, мы взрослели, однако же мечта моего верного друга о той единственной, что полюбит его великой любовью и подарит ему сына, все не исполнялась.

А после смерти отца он и вовсе переменился: больше молчал, почти не шутил и редко улыбался; и, что особенно настораживало, – он, как бывало, после уроков уже не совершал дерзких набегов на женщин, но понуро отправлялся в лес или к речке, где подолгу сидел и печально глядел на воду.

Однажды… как помню, стоял февраль… пора низкого неба, туманов и слез… в тот день Галимулла явился в школу с опозданием, к большой перемене, чего с ним прежде не случалось.

В зеленых глазах его читались решимость и отвага.

– Сегодня, каныш! – решительно прошептал Галимулла и без каких-либо объяснений потащил меня в дальний угол школьного двора, к полуразрушенному корпусу старой мужской гимназии.

Там он неспешно достал из карманов отцовского тулупа бутыль с самогоном, вату, бинты, катушку суровых ниток с иголкой и широченный, до блеска заточенный татарский нож с цветной инкрустацией на рукояти.

Наконец, аккуратно все это разложив, Галимулла подчеркнуто неторопливо повернулся ко мне.