Шрифт:
— Ясно, — сказал Ауримас.
— Марго, по-моему, соображает, — вздохнул Мике, — а Мета вроде бы не очень… у Грикштаса лежит статья, друг мой. Восемь страничек. Разносят нас.
— Нас? Кого — нас?
— Да вот… тебя…
— Меня?
— А ведь струхнул! — Мике поднял брови и искоса глянул на Ауримаса. — Не хочешь новую баню? Но там была только водица, дружище, а сейчас поддадут пару…
— Нельзя ли пояснее?
— Ну, тебя-то поменьше, так что не дрейфь, — Мике согнал свои брови вниз. — И может, не в лоб… не по фамилии, как других…
— Как тебя?
— Ага! Да еще как, брат ты мой! — Мике сокрушенно покачал головой. — Да что с них спрашивать. Я член правления, активист, а по нынешним временам руководить… взвалить на себя такое бремя в наш переломный период… Всей секции достается… Без разбору. Впрочем, все-таки с разбором — активу побольше, чем остальным…
— Да чьих же это рук дело? — спросил Ауримас.
— Не поверишь, — Мике развел руками.
— И гадать не буду. Если это тайна.
— Вимбутас.
— Да ну? — Ауримас пожал плечами.
Только и всего? — хотел он спросить, но удержался и выразительно улыбнулся; только и всего? Вимбутас? Профессор? Этот безобразник, а? Разносит секцию? Этакое содружество ангелов. Неужели Мике думает, что Ауримасу все это теперь интересно? Чего он там не видал, в этой секции, что оставил? Принять, отложить, отклонить, вспоминал он; отложить. С того самого собрания Ауримас туда и носа не кажет, а уж после той ночи… Крадешься в потемках, точно ворюга, забираешься, сдвигаешь стулья, а когда сторож запрет ворота… Принять, отложить, отклонить; отклонить, — пестрые пузатые стулья, собранные сюда чуть ли не со всего Каунаса, словно норовили скинуть его на пол, отторгнуть, выдворить; столик скрипел, даже если не трогать его, а лишь глянуть в его сторону; сердце стучало яростно… Как опаснейший преступник, на цыпочках крадешься к столу, лихорадочно стягиваешь залитую чернилами скатерку и, зажмурившись от стыда, тащишься в угол, где в тот раз сидел Грикштас (тут были едва ли не самые ровные стулья); свернись клубком, точно бездомный пес, и торчи здесь до утра, — иной раз и уснуть не удается, дрожишь, словно заяц, — глаза открыты, ухо чутко ловит малейший шорох — на лестнице и за окном, в голову лезет всякая дрянь; на рассвете сползаешь со стульев и через другую, не заметную с улицы калитку, по сумрачным еще дворам выбираешься вон, на пробуждающиеся для нового дня улицы, в университет, — сторожа дивятся невиданному усердию этого раннего студента…
Нет, слово «секция» не вызвало у него никаких мыслей, а уж «член правления» — простите — ни малейшего уважения; неужели от этого Мике переставал быть прежним Мике Гарункштисом? И вот его ругают, разносят, причем кто — Вимбутас, папаша самой Марго, которому вроде полагается брать под защиту будущего зятя; бывают, конечно, дикости и похлеще…
— И за что же? — без особого любопытства спросил он.
— Обхохочешься: за грамматику.
— Грамматику?
— Ну, синтаксис там всякий, само собой! — Мике окинул Ауримаса удивленным взглядом; скажите на милость, — не понимает он! — А коли на то пошло, то за грамматику, синтаксис, лексику, этимологию. И особенно за акцентологию, понял? Нет еще? Тогда придется просветить: не нравится ему наша политика, братишка. Наша идейная направленность. И наше намерение оздоровляться.
— Это ты брось!.. Я слышал, профессор готовится в партию. Грикштас говорил.
— В какую партию?
— В нашу, какую еще?
— Вимбутас?
— Почему бы и нет? Каждый советский гражданин, признающий Программу и Устав Коммунистической партии и желающий своим трудом…
— Вимбутас? Этот двуликий Янус?
— По-моему, сомневаться в сознательности профессора и в его честных намерениях…
— Вот дойдет и до самого Даубараса!.. Ух, до чего будет шикарно, если дойдет до товарища Даубараса…
— А Даубарасу-то что? Пусть вступает. Если старые интеллигенты идут в партию, значит, не только партия им нужна, но и они — партии… Что здесь тебе неясно?
— Неясно, почему ты ушел из горкома комсомола — до того складно излагаешь политику партии, что прямо завидно…
— И младенцу ясно: чем больше старых интеллигентов воспримет наши идеи, тем быстрее мы продвинемся вперед.
— Только, умоляю тебя, не учи… — отмахнулся Мике. — Знаю я эту политику, можешь быть уверен. И газеты читаю… программы там всякие… Только если этакий Вимбутас… которого, как ты полагаешь, я имею честь в какой-то мере знать…
— Ну, со странностями, правда… чудаковат… Но за одно это… осуждать… я не согласен!
— Понимаю тебя!
— То понимаешь, то нет.
— Понимаю. Ты живешь у него в доме.
— А ты пьешь его вино. И гуляешь под ручку с его дочерью. И, поверь, если бы она хоть сколь-нибудь разбиралась…
— В чем же это?
— Да все в том же… как ты про ее отца…
— А-а… Тут он, кажется, не лыком шит… Но… Марго — это лирика, мой друг, а Вимбутас — политика… И если он метит в партию, тем более такие статейки… он обзывает нас чуть ли не фонвизинскими недорослями и советует учиться родной речи… вот именно — грамматике… так и пишет: беритесь, мол, ребята, за грамматику… дело в том, что ему попались на глаза кое-какие рассказики, где он обнаружил кучу ошибок… ай-яй-яй, незнание элементарных правил… Стиль! Скажешь, Жемайте писала без ошибок? Да ведь сколько там народу хлопотало: и тебе Вишинскис, и Яблонскис, и всякие редактора… им-то что делать больше — небось самим писать слабо? Вот и пусть вылавливают чужие описки. Правят стиль! И если мы иногда в запарке…
«Stylos, stilus, le style, the style; стиль — это переход объекта в субъект… Субъекта в объект…» чьи это слова? Шапкус; «le style c’est l’homme, почтеннейшие, это эпоха, растворенная в самой сущности логоса. Вальцель, которого коллеги столь блистательно цитировали… в свое время писал…»
Откуда это? Ах, да — оттуда, из книги лет, которую Ауримас подзабыл, с собрания, о котором вновь напомнила эта длинная и пылкая речь Мике Гарункштиса; Вимбутас ругает его стиль…
«…откровенно и прямо… прямо…»