Шрифт:
И сейчас — сама? — заблестели его глаза, заблестели и, видимо, выдали, ибо Грикштас (я уловил, уловил) застучал карандашом быстрее, точно прогоняя мысли; Ауримас вовсе не рассчитывал встретить ее здесь, хотя в глубине души (не скрою) мечтал об этом; мечтал и злился сам на себя за свою двойную слабость, которая опутывала его невидимыми нитями, липкими, как паутина, и тянула куда-то вдаль, откуда трудно возвратиться; он мечтал и робел, ибо совсем не знал, как следует себя вести и как посмотреть Мете в глаза; о, если бы только Мете!.. Но здесь был Грикштас, хромоногий редактор, облагодетельствовавший его; ты слышишь, Мета, — он не хочет работать…
Вдруг Мета обернулась, будто лишь сейчас почувствовала присутствие Ауримаса, и я увидел в ее глазах тот же вопрос, который ошеломил меня раньше, — когда тот Ауримас сообщил, что искал ее по всему городу; и чего ему надо, казалось, вопрошали эти глаза, знает ли это он сам? Бежим, Мета, сейчас же, — вспомнил я и почему-то жалостно улыбнулся; а куда; куда угодно; хоть на край света… Ума не приложу, как у меня вырвались именно эти слова — точно звуковой аккомпанемент, сопровождение этой перестрелки взглядами, которая состоялась только что; хромоногий Грикштас, по-прежнему — хотя уже гораздо медленней — постукивающий по столу карандашом, был как бы секундантом этой безмолвной дуэли; я чувствовал, как помимо своего желания весь я словно окунаюсь в сосущую, неведомую до сих пор точку, пропитываюсь ее тяжестью и вязну; я опять глянул на Мету. Успел подсмотреть, как по ее глазам скользнула быстрая, не заметная для других тень и как — тоже едва заметно — дрогнули уголки ее рта, — точно их задел ветерок или пушинка; да, Мета взглянула на Ауримаса и снова быстро опустила глаза, сосредоточенно изучая книги, которые она доставала из шкафа; возглас Грикштаса она словно пропустила мимо ушей; редактор вздохнул.
— Ауримас Глуоснис не желает работать в редакции, — медленно покачал головой Грикштас. — Чем же в таком случае он желает заняться?
— Чем-нибудь. — Ауримас снова бросил взгляд на Мету; ему не хотелось, чтобы она слышала этот разговор, несмотря на то что все самое главное Мета уже слышала; Грикштас почему-то покраснел. Это было для меня так непривычно — видеть, как краснеет Грикштас, ведь я всегда видел его землисто-серым, иногда бледным, даже голубоватым; и тут меня осенило: Грикштас все знает. Он знает больше, чем я думаю, только не хочет об этом говорить — с тем, совершенно другим Ауримасом, которого до сих пор не знал; с тем, который Мету…
Грикштас покраснел еще гуще.
— Там еще один шкаф, Метушка, — кивнул он на раздвижную стеклянную дверь, за которой помещался Бержинис; в данный момент там было пусто. — По-моему, исторических книг там больше…
Мета улыбнулась и вышла, оставив тонкий запах духов; проплыла плавно, точно лебедь, я заметил, как, проходя мимо, она чуть вскинула свои белокурые, пронизанные туманом волосы — —
И вот они сидят лицом к лицу: двое мужчин, которые знали Мету; полагаю, они считали, что имеют на нее кое-какие права… То, что они знакомы и, возможно, даже дружны, — угнетало их обоих и вынуждало искать слова, которые бы не вернули к ним снова Мету (в комнате еще дрожал ее пряный аромат); оба молчали.
— И куда же? — Грикштас нарушил неловкое, никому не нужное молчание. — Обратно на Крантялис, что ли? К бабушке? Кто-то мне о ней рассказывал…
— Займусь переводами, — пробормотал Ауримас.
— Переводами? Много ты их получал до сих пор?
— Я не обращался… но теперь…
— А учеба? Ты ведь сказал, что самое главное…
— Да, сказал! — Ауримас глядел куда-то в угол. — Сказал и еще скажу: устроюсь. Но покамест… Какой от меня вам прок: неделями не бываю… А приду — больше думаю о завтрашних уроках, чем…
— Нет, на работу твою я не жалуюсь… — Грикштас смотрел на него в упор. — Не в один день и Москва строилась. И не в два… А редакция, Ауримас, всегда была таким местом, где писатели… и начинающие свой путь, и завершающие его…
— Писатели? Какие? — воскликнул Ауримас; он и сам был не рад своему выкрику — до того это вышло жалко, потерянно, — словно там, внутри него, прятался некий совершенно чуждый человек, весь растерзанный, словно рана, кровавый, издерганный, готовый лишь царапаться и драться. — Представьте себе: меня это не интересует. Давно и напрочь… Не стоит и говорить об этом… Давайте лучше о чем-нибудь другом…
— О чем же? — спросил Грикштас; его голос был тише обычного.
— Да о чем хотите. Я свое сказал, а вы…
— Я еще нет, — Грикштас мотнул головой и блеснул глазами — студеными ледышками. — Я тебе еще ничего не сказал, Ауримас. И прости меня, неученого: почему это разговор по существу… для тебя всегда…
— О чем — по существу?
— О литературе… почему он всегда для тебя…
— А, могу ответить… Потому что все это сказки.
— То есть?
— Сказки братьев Гримм.
— А поточнее?
— Могу и поточнее. Один практичный человек мне посоветовал: не каждый встречный-поперечный может…
— Шапкус?
— Еще раньше… когда еще я… когда вы меня…
— Трудно угадать…
— Зачем! Зачем гадать, товарищ редактор: все тот же Даубарас… представитель товарищ Даубарас, который…
— Даубарас? — Грикштас так и застыл, словно в кабинет, не постучавшись, ни с того ни с сего вошел еще один, никем не приглашенный человек, ворвался в пальто и шляпе и швырнул с размаху на стол свой желтый портфель, да так и перебил их беседу с глазу на глаз, — еще один разъяренный человек; застыл, а потом зачем-то глянул на стеклянную дверь, за которой могла бы стоять Мета; может, он даже обрадовался, увидав Даубараса — пусть даже мысленно — между собой и Ауримасом, — увидав того посреди комнаты, свысока поглядывающим на них обоих, трудно сказать; краска с его лица сошла, и щеки снова медленно обретали свой привычный землисто-серый оттенок, поползли мелкие морщинки.