При поступлении в пансион я уже умел читать и начинал писать буквы. В этом пасионе я был отдан на выучку к другой сестре Бобровой, Анне Васильевне, по мужу Мазановой, которая впоследствии стала моей мачехой. Я дам ей надлежащую характеристику впоследствии, а здесь укажу только, что она не имела никаких данных, чтобы быть педагогом, и вся ее работа состояла в обучении первоначальному чтению, списыванию с книги и арифметическим действиям с простыми числами.

Насколько помню, я ходил в школу Бобровой две зимы и затем, будучи 8 лет, поступил в 5-ю Классическую Московскую Гимназию (на Поварской улице), в приготовительный класс, куда вместе со мной поступил мой двоюродный брат Дмитрий Ипатьев, который был на год старше меня.

Ранее поступления в гимназию, вероятно по настоянию матери, я начал учить немецкий язык, но это учение не дало никаких положительных результатов. Причину понять не трудно: за ограниченностью средств, учительницей была приглашена старушка из немецкой богадельни, Лаура Ивановна по имени, более 70 лет от роду.

Таким образом, обстоятельства складывались не очень благоприятно для моей учебы, а забота матери о моем учении за это время в значительной степени ослаблялась ее постоянным нездоровьем.

В Классическую гимназию я поступил в 1876 году, когда режим гр. Толстого был в полном расцвете. Древние языки стояли на первом месте: считалось, что изучение древних философов Греции и Рима в подлинниках выработает высокообразованных людей, весьма пригодных для занятия самых разнообразных ступеней государственного механизма. Уже с первого класса гимназии начиналось преподавание латинского языка по 5-ти часов в неделю; начиная с третьего класса прибавлялось изучение и греческого. В мои задачи не входит разбор правильности этого метода обучения молодежи, тем более, что на себе лично я его не испытал, так как вскоре перешел в Военную гимназию.

В приготовительном классе проходили русский язык, арифметику, Закон Божий и чистописание. Первые два предмета преподавал И. А. Болынев, который и был классным наставником; его педагогическая деятельность сосредоточивалась только в приготовительном классе; он не мог иметь уроков в других классах, так как по своему диплому имел право преподавать только в низших классах гимназии. Это был симпатичный человек, умевший обращаться с нашим братом, и в его классе был образцовый порядок. Главное внимание он обращал на изучение грамматики и на диктант.

Преподавание Закона Божия велось прот. Косицыным, который на меня производил удручающее впечатление своей ненужной строгостью и непосильными для малышей требованиями. В приготовительном и 1-ом классах мы проходили, главным образом, Ветхий Завет с его грозным Богом — Иеговой и ненужными подробностями из истории Царства Израильского, Это вселяло в детские души какой-то ненужный страх, а не чувство любви и прощения. Мне представляется, что преподаватели Закона Божия делали большую ошибку, начиная изучение религии с истории Ветхого Завета. Детей нужно знакомить прежде всего с учением Иисуса Христа, касаясь только кратко истории Ветхого Завета, по-сколько это совершенно необходимо для увязки хода исторических событий. Знакомство более подробное с Ветхим Заветом должно быть отнесено только к старшему возрасту, но и тогда не должно быть велико. В преподавании Священной истории основное внимание должно быть сосредоточено на изучении Евангелия.

Я не хочу утверждать, что мы вовсе тогда не проходили краткой истории Нового Завета, но насколько я помню, все учебники по Закону Божию начинались с истории Ветхого Завета.

Иногда на уроке Закона Божия к нам приходил директор гимназии М. В. Басов и спрашивал, какое Евангелие читалось за обедней в последнее воскресенье? Может быть, находился один или два из мальчиков, которые могли на это ответить; большинство же было не в состоянии дать ответа. В числе их был и я.

Порядок в гимназии был очень строгий. Мы собирались в 8 1\2 ч. утра в нижнем этаже гимназии, где были раздевальни и находились под наблюдением особых надзирателей (их, кажется, были 3 на всю гимназию). В 8.45 мы выстраивались по классам, приходил директор Басов, читалась молитва перед учением, директор прочитывал отрывок из Евангелия, после чего нас разводили по классам. Для завтрака в 12 часов мы собирались в нижнем этаже. Инспектором классов был Лев И. Михайлевич, он же и преподаватель древних языков. Я как сейчас помню его желчное худое и злое лицо, без бороды, с маленькими черными усиками. Его очень не любили за язвительность. Помню первое мое знакомство с ним, когда я был еще в приготовительном классе. Во время одной рекреации в нижнем этаже, мой товарищ по классу Тихомиров дернул меня за нос, я в ответ дернул его сзади за ухо. Михайлевич, видевший эту сцену, подошел и, не разбирая дела, сказал мне: «Вы сегодня после классов останетесь». Я хотел объясниться, но он не пожелал выслушать меня и удалился. В первый раз в жизни я встретился с глубокой несправедливостью, и эта сцена глубоко запала в мою душу. Я знал наперед, что за этим наказанием меня ожидает еще худшее дома: за неприход домой во время и за наказание в гимназии меня ожидала высшая степень наказания, — порка.

Отец мой, как я сказал выше, был очень добрый человек, но страшно вспыльчивый и очень строгий в особенности к нам детям. Он находил, что порка есть наилучшее исправительное наказание и вдобавок приказывал самим нам приносить розги. Во избежание срама перед прислугой, я и брат всегда держали розги наготове в кровати под подушкой. Насколько я помню, последняя моя порка была, когда я достиг 12-летнего возраста.

По правде сказать, я был очень резвым и шаловливым мальчиком, и немного с ленцой. Мы с братом выдумывали у себя на дворе самые разнообразные шалости, совались не в свои дела и иногда очень сильно грубили старшим. Отец особенно преследовал неуважение к старшим, кто бы они не были За дерзость прислуге мы несли такое же наказание, как и за дерзость кому-нибудь из членов семьи. В возрасте между 9—12 годами я был в особенности изобретателен на разные шалости; и в этом отношении мне и брату помогали товарищи по гимназии, которые приходили к нам на двор для игр всегда днем, в отсутствии отца. Когда наши проказы так надоедали домашним, что нельзя было их далее терпеть, то они обращались с жалобами к отцу на наше поведение. Мы уже заранее чувствовали, что порки не избежать и думали только о том, чтобы это случилось поскорее. За то после такой порки делалось значительно спокойнее на душе, старые грехи были преданы забвению и можно было приступать к новым проказам и шалостям.

Жизнь в Москве в семидесятых годах прошлого столетия была очень патриархальная, в особенности у нас на Пресне. Ввиду того, что я и мой двоюродный брат Дмитрий были очень малы, то в гимназию и из гимназии нас провожал дворник Максим, который нес наши ранцы. Максим был здоровым мужиком, с большой черной бородой, и хотя обладал внушительным видом, но был очень недалек и по умственному развитию вряд ли очень отличался от нас. Мне приходили в голову различные проказы, и он, вместо того, чтобы остановить или урезонить, быстро соглашался с нами и являлся нашим помощником.