— О чем это вы? Какие призраки? — удивился Пахом Пахомович, закоренелый атеист и вообще не верующий ни в какую нечистую силу.

— Самые настоящие! — обрадовано заявила Елизавета, которой польстило, что Пахом Пахомович, наконец, вышел из глубокой задумчивости и обратил на нее внимание. Он вообще выглядел немного странно и задумчиво, по сравнению с теми днями, когда приходил в дом Бочариных и, в частности, когда принес ей билеты в театр. — Самые настоящие призраки! Я слышала! Брат говорил, что они появляются исключительно по вечерам, выглядят и ведут себя как самые настоящие люди, а потом… потом…исчезают, в общем, они! — Елизавета Анастасьевна, которая слышала речь брата только в момент, когда зашла в его комнату, дабы сообщить о разогретом ужине, не вникла особо в суть рассуждений Феофана Анастасьевича, но про призраков запомнила.

— И вы верите в это? — поинтересовался Пахом Пахомович, — призраков нет, могу сказать вам это с уверенностью.

— Откуда вам знать? — обиделась Елизавета Анастасьевна, — никто не знает, так ли это на самом деле.

— Вот именно, уважаемая Елизавета. Я лично считаю, что все это чушь!

— Оставим, — произнесла Елизавета, — в конце концов, мы в театре. Вы любите театр?

— Ммм, — пожал плечами Пахом Пахомович, — бывал пару раз.

— Надеюсь, не тогда, когда ухаживали за другими девушками? — лукаво поинтересовалась Елизавета.

Некоторое время Пахом Пахомович переваривал острую шутку, после чего медленно произнес:

— Нет, Елизавета. В театр я ходил пока только с единственной девушкой. Это вы.

Елизавета вздохнула. Натянутый комплимент, сказанный скорее с тонким намеком, чтобы она замолчала, действовал на нервы. Однако отходчивый характер юной девушки был таков, что менялся столь же быстро, как погода на Кавказе. Уже после второго звонка, Елизавета Анастасьевна решила, что не будет обращать на Пахома Пахомовича никакого внимания и окунется с головой в "Високосный год".

Малый зал, на самом деле, было совсем не маленьким, с огромным потолком, исчезающим где-то в темноте, и широкой сценой, закрытой пока бархатным занавесом. Огромное количество желающих посмотреть пьесу втекало через двойные двери, мимо еще одного, на этот раз молодого, лакея.

Елизавета Анастасьевна с Пахомом Пахомовичем прошли в шестой ряд и, отыскав свои места, сели.

— Посмотрите же, как все вокруг живо! — прошептала Елизавете, правда, скорее, самой себе, нежели своему ухажеру, — все суетятся, волнуются! Боже, как мне нравиться здесь! А сколько, интересно, времени проходит между вторым звонком и третьим, вы не знаете? Когда же начнется спектакль! Мне не терпится посмотреть на декорации и актеров! Кто же будет играть Мушкина? Мне представляется, что это будет молодой Павел Кнышев. Я видела его на прошлой неделе в "Одиозной ночи". Прекрасно играл! Конечно, я не столь сильно разбираюсь в игре актеров, но мне он понравился. Как бы было хорошо, если бы действительно Мышкина играл Кнышев! Я бы была так рада, так рада!

— Не вертитесь, Елизавета, — сказал Пахом Пахомович, — на вас люди смотрят! Вы же в обществе!

Елизавета Анастасьевна с легкостью проигнорировала это замечание. Характер просто не позволял ей сидеть на месте, когда вокруг суетились, рассаживались видные, знакомые всему городу люди.

Когда прозвенел третий звонок, и лампы вдоль стен стали меркнуть, Елизавета замерла и провалилась в волшебное действие того, что открывалось за медленно расползающимися в стороны половинками занавеса…

Наверное, истинное волшебство и есть то, во что люди верят. Мужчина, выряженный королем, с бутафорской короной на бритом затылке и мантией, путающейся между ног, и есть для зрителей истинный король. А толстый, бородатый дворянин, жующий губами и страдающий отдышкой — настоящее лицо дворянина. И пусть человек этот, зайдя за кулисы, вынет из-под одежд сбитую подушку, разом похудев на несколько килограмм, пусть сквозь губы его перестанут доноситься протяжные вздохи, а вынутая из-за щек вата выброшена в мусорную корзину. Пусть человек этот окажется вовсе не дворянином и даже не родовитым человеком, пусть он будет хоть трижды бедняком и алкоголиком, но он способен творить волшебство. То, которое заставляет людей рыдать, смеяться, нервничать и переживать. Волшебство, построенное на чувствах человеческих. И волшебник этот, стерев с висков капельки пота, вновь надевает маску и становиться принцем, нищим, королем, боярином, графом, медведем (если надо), хоть кем становится. И манипулирует людьми в зале, как марионетками мастер. В Большом Театре в те годы играли действительно великие актеры. Люди, попавшие на спектакль, забывали обо всем на свете, кроме того, что происходило перед их взором на сцене. Так было и в этот раз…

…Елизавета Анастасьевна очнулась тогда, когда свет на сцене померк для смены декораций. Уже несколько минут ей казалось, что кто-то пристально за ней наблюдает. Легко повернув голову, Елизавета увидела, что справа сидит молодой человек и, не отрываясь, в некотором роде даже нагло разглядывает ее. Елизавета тотчас повернулась обратно к сцене и некоторое время напряженно, не мигая, всматривалась в полумрак на суетливо копошащиеся фигурки. Сердце ее забилось гулко и часто, да еще так громко, что его, наверное, слышали все вокруг. Елизавета Анастасьевна еще ни разу не встречалась с такой откровенной наглостью. В обществе, с которым она общалась, подобное разглядывание считалось верхом неприличия и пошлости, ставило мужчину на одну ступень с животным, живущим одними только инстинктами.

Изловчившись, Елизавета еще раз посмотрела на мужчину и отметила про себя, что он еще очень молод. Лет, наверное, двадцати пяти. У него были черные волосы, прямые и тонкие, острый нос и широкий подбородок. Конечно, Елизавета не знала, как можно рассматривать людей пошло, но во взгляде молодого человека была только некоторая заинтересованность и… любопытство, что ли?

Пахом Пахомович, сидевший слева, дремал, опустив голову на грудь, и немного похрапывал во сне. Спектакль ему совершенно не понравился, казался скучным и глупым.