— Я бы тоже испугался, — совсем неожиданно сказал Крышка.

— Что? — Толстяк, заинтересованно наблюдавший за приготовлениями, совсем забыл, что рядом находиться еще кто-то. Крышка вообще умел бывать незаметным.

— Я говорю, что тоже бы сильно испугался, если бы меня вот так, — повторил Крышка, — представляете, что они сейчас чувствуют?

— Они? Не смеши меня, Крышка. Синекожие даже не люди. Они непонятно какого племени и рода. Я думаю, что они животные! Или эти, как их там, мне еще в детстве старик Коноплянник, светлого ему Пути, говорил… мелкопитающиеся.

— Вы хотели сказать — млеко питающиеся. От словосочетания — питаться молоком.

— Ну, в общем да, — сказал Толстяк, — млеко, в общем, это. Ну, и ты думаешь, что они что-нибудь соображают?

— Не имею ни малейшего представления, — пожал плечами Крышка, — но я не хотел бы быть на их месте.

— А ты и не лезь в их шкуру-то, — посоветовал Толстяк, — механиком, наверное, лучше.

— Лучше, — согласился Крышка, — но скучно.

— Так развлекайся, пока есть возможность, — Толстяк развел руки, подразумевая, что развлекаться, в принципе, можно всегда и везде, — вот, сейчас синекожие нырять будут, чем не развлечение? Сходи в столовую, возьми у Половника пинту пива, если осталось еще, напейся вдрызг, и гуляй!

Тут как раз первый синекожий покорно переступил через откинутый борт и, пролетев несколько метров, шумно ушел под воду вниз головой.

Шутоград обрадовано взвыл и еще сильнее принялся орудовать дубинкой, подгоняя остальных. Разом прыгнуло несколько синекожих. Опарыш орал на других, стоящих позади.

— Пошло дело, пошло! — разнеслось по палубе. Веревки распутывались, натянулись, стали извиваться и дергаться.

— Загрызи меня борлов, но я не могу этого пропустить! Пошли, а? — Толстяк хлопнул Крышку по плечу.

Крышка осел от удара, покачал головой, дескать, я лучше здесь останусь, да и Толстяк не стал его уговаривать. На разговоры время потратишь — самое интересное пропустишь.

Внизу было на что поглядеть. Вода в нескольких метрах от корабля превратилась словно в кишащую синекожими пенящуюся массу, из нутра которой тянулись к бортам веревки. Темные силуэты погружались в воду и исчезали. Другие уже выныривали, задирали головы, шумно хватая ртом воздух, задирая руки с железными пластина, пытаясь ухватиться за веревки, чтобы, наверное, залезть обратно наверх. А сверху на них сыпалась новая партия синекожих. Вдобавок, Опарыш вдруг ни с того ни с сего пробежался вдоль борта и остервенело вздернул все вервки, стряхивая мокрых синекожих, тех, что пытались лезть наверх, обратно в воду.

— Пока не выловите на сушу не ступите! — заорал он, срывая голос, словно синекожие могли понять, — хоть все утоните, мне не жалко!

— Усмири свой нрав, — наставительно сказал Толстяк, поглядывая вниз, — если они все перетонут, кто ж нырять будет?

— Шут его знает, — буркнул Опарыш, вперив белые глаза в Толстяка, — но уж точно не я! Ха!

Ухватившись за плечо очередного синекожего, Опарыш зашелся в хриплом смехе, потом поддал бедняге под зад ногой и швырнул его через борт вниз головой. Сейчас Опарыш больше всего походил на палача в центре зараженных чумой кварталов Италии, которому нравится собирать не до конца умерших людей и швырять их вот так, тычками, в костер. Как бы сам не опалился. Вот возьмет сейчас синекожий, да как треснет Опарыша промеж его белых глазенок, да нос налево свернет, вот забава-то будет!

Но такого не случиться, даже если кроме Опарыша на корме никого больше не будет. Синекожие, что звери. Хоть и млеко, как его там, питающиеся, но боятся. Жуть как боятся людей. Словно это не они христени необразованные с Бардовых Топей сбежавшие, а он, Толстяк то есть, с остальными вместе.

От этой мысли Толстяку вдруг захотелось кого-нибудь ударить, что он и сделал, опрокинув через борт очередного синекожего. Вот так, получай, выродок! Будешь знать, как молоко сосать!

Сцену, подобную той, что творилась сейчас в воде близ корабля, Толстяк видел всего один раз. Тогда, года три назад, морской пират, ныне бесследно исчезнувший где-то по пути в Бермуд, скинул за борт всех своих рабов, а их было ни много, ни мало человек двести пятьдесят. Рабы барахтались, пытались плыть и кричали. Возможно, что они и уплыли бы, но в тот момент появились акулы. Вот тогда и вспенилась вода, обагрилась кровью и помутнела.

Сейчас акул пока не было, но первая кровь появилась. Тощий синекожий как-то неловко полетел вниз, задел головой борт корабля, перекувырнулся через голову, коротко взвизгнул и ушел под воду спиной, выпустив из рук железки.

— Шею сломал! — возбужденно заорал Опарыш, — вот дурак! Железные пластины попадали на головы другим. Кое-кто поспешил нырнуть снова.

А за спиной Толстяка еще толпились десятка два синенкожих. Их Шутоград пока приостановил. Додумался, наконец, что от такого количества людей в воде толку мало. Суетятся они много, но только мешают друг другу.

— Слушай, Опарыш, а капитан наш не сказал, как синекожие ящики-то с золотом доставать будут? Они же тяжелые. Опарыш хмыкнул:

— Бестолочь ты, Толстяк, и не лечишься. А пластины им на что?

— Чтоб нырять.

— И не только. Подплывут двое или трое христеней к ящику, выпустят пластины, ухватятся за ящик, да и всплывут вместе с ним. Физические науки учить надо было, а не по публичным домам шляться!

— Я деньги зарабатывал, на безбедную старость, — огрызнулся Толстяк, — а не физику вашу учил…