— Прокопий Филиппович, а ведь скоро, пожалуй, нашему начальнику подполковничий чин выйдет?

Или:

— А ведь вам, Прокопий Филиппович, надбавка жалованья должна выйти? Пятилетие-то ваше на днях кончается, я слышал?

Но на гладко выбритом худощаво-бледном лице образцового надзирателя не вздрагивает ни один мускул. Он отвечает односложными, ничего не значащими словами и продолжает свои ни для кого не заметные подозрительные наблюдения. Но вот Гнус, несколько раз прогулявшись таким образом взад и вперед с заложенными за спину руками, быстрым движением повернул за угол тюрьмы и скрылся. Кажется, что в этом особенного? Соскучился человек ходить по одному месту и ушел. Но неподвижность статуи командора моментально соскакивает с Прони, и точно стрела, выпущенная из лука, бросается он к противоположному углу тюрьмы, как бы желая — тоже для моциона — обежать ее кругом.

Поиски и наблюдения каторжного Лекока {21} не оказались бесплодными, и в одно мертвенно-тихое послеобеденное время, когда большинство арестантов, пользуясь коротким отдыхом, спало богатырским сном, Проня Живая Смерть сделал важное открытие, произведшее в тюрьме страшный переполох. Вынув половицу на одном из боковых крылец тюрьмы, он нашел под ней целый склад вещей: массу лазаретного белья, арестантских бродней, рубах, рукавиц и пр. Мало того: по данному им сигналу, вскоре после того, как кучка арестантов, с Гнусом в том числе, выходила за ворота тюрьмы в огород поливать капусту, в одной из гряд нашли, по-видимому только что зарытую, часть того же больничного белья. Немедленно явился в тюрьму сам бравый капитан, чуть не лопавшийся от гневного прилива крови к лицу, и, осмотрев крыльцо с потайным складом, приказал в собственном присутствии произвести во всех камерах повальный обыск. Обыск этот не дал, однако, никаких новых открытий.

— Я знаю главных виновников! — кричал Шестиглазый, грозясь заковать их в наручни и отдать под суд. — Нет, мало суда, убью и отвечать не буду!

Но на деле он, очевидно, не знал виновных, а голыми подозрениями, наученный прежними неудачными опытами, на этот раз не решился руководиться. Не был. почему-то арестован даже Шматов, которого Проня видел убегающим от крыльца, и все репрессии по отношению к тюрьме ограничились тем, что снова было предписано надзирателям держать камеры под строжайшим запором, никого не выпуская вон без самой крайней необходимости. Что касается Прони, то, вместо ожидаемой похвалы и поощрения, он получил суровый окрик:

— А вы глупы! Надо было засаду устроить и поймать этих артистов с поличным. — И Лучезаров повернулся к образцовому надзирателю спиной.

Еще слышно было в растворенное окно кухни, как он грозился упечь под суд фельдшера Землянского. Но и из этой угрозы ничего не вышло, так как фельдшер привел в свою защиту какие-то факты, свалившие вину недосмотра на эконома, а последний тоже каким-то образом выкрутился, и дело с краденым бельем так в конце концов и заглохло.

Единственным видимым последствием открытия Прони было то, что «любовь» Гнуса в тот же день точно рукой сняло… Он перестал бродить под воротами тюрьмы и добровольно впрягаться в водовозную телегу, перестал щеголять и только самодовольно скалил зубы, давая этим понять, как ловко водил он за нос не только надзирателей, но и самих сожителей-арестантов.

— Ай да и Гнусина! — говорили последние, раздумчиво качая головами.

Втайне поговаривали также (и, конечно, не без основания), что склад краденых вещей принадлежал, в сущности, Юхореву, а Шматов был не больше, как его прислужником-агентом. После выхода в вольную команду главы товарищества Гнус производил будто бы ликвидацию его дел и успел уже сплавить за ворота тюрьмы столько вещей, что открытие Прони захватило лишь жалкие остатки былого величия.

Попав в вольную команду, Юхорев сразу утратил былое значение и обаяние и превратился в самого обыкновенного арестанта. Нажитые в тюрьме деньги он очень скоро прокутил с каторжными прелестницами и теперь должен был работать черную работу наравне со всеми вольнокомандцами. Так он и дотянул бы, конечно, свой небольшой срок и ушел бы на поселение, если бы, на беду, не «спутался» с Марьюшкой, служившей в горничных у бравого капитана. Кобылка поговаривала (она все знала), что последний сам не совсем равнодушен к здоровой краснощекой арестантке и наряжает ее, как «барыню»; что касается Марьюшки, то наряды она, разумеется, готова была принимать от кого угодно, не прочь была при случае и вниманием своим подарить кого угодно, но женское сердце ее не могло устоять против лихо закрученных усов такого молодца, каким был Юхорев несмотря на его сорок лет; да и к тому же он был «своим братом», арестантом. Юхорев повадился ходить к Марьюшке в гости, и как только Лучезаров куда-нибудь отлучался, в доме поднимался целый содом, игра на гитаре, пение залихватских песен и всякое иного рода веселье. Застав несколько раз Юхорева у себя в кухне, бравый капитан недовольно крутил носом и сердито предлагал бывшему своему любимцу идти в казармы заниматься своим делом. Вытянувшись по-солдатски, Юхорев отвечал: «Слушаю-с!» — уходил, и, пользуясь новой отлучкой начальника, опять оказывался в его кухне. Наконец Шестиглазый запретил ему показываться здесь под страхом возвращения в тюрьму.

Раз ночью Лучезаров вернулся неожиданно из завода (откуда ждали его лишь к вечеру следующего дня), неслышно подъехал к дому и, послав за надзирателями, отправился прямо в кухню. Там шел, по обыкновению, дым коромыслом. Заслышав знакомые шаги, Юхорев попытался было скрыться в подполье, но поздно: великолепный Лучезаров уже стоял перед ним лицом к лицу с гневно раздувавшимися щеками и ноздрями.

— Отправить немедленно этого артиста в тюрьму! — коротко, но внушительно произнес он, и выросшие точно из-под земли два дюжих надзирателя приготовились исполнить приказание.

— За что же, господин начальник? — взмолился Юхорев.

— За многое, за многое, братец, сам знаешь.

— Работу я свою, кажется, сполняю еще почище других, а что ежели повеселишься вечерком…

— Я тебе дам повеселиться! Ты в моем доме развратный притон завел… Прислугу мою совращаешь… И в тюрьме тоже, я знаю, чьи все штуки были… Но я тебя до сих пор покрывал, я к тебе расположен был… И вот какой ты платишь мне благодарностью! Теперь ты сгниешь в тюрьме! Не гляди, что твой срок почти на днях кончается, — я сумею тебя в новую каторгу послать.