Но это был какой-то необычный виски, такую марку он еще не пробовал. Ожидаемой хмельной волны не последовало. Ельцина охватывало какое-то приятное оцепенение. Ему вдруг стало все нравиться. Он увидел всех гостей сразу одновременно и каждого в отдельности. Какая-то способность открылась в нем – видеть всех на лужайке одновременно и слышать одновременно всех и в то же время – каждого в отдельности. Он понял, что хорошо, оказывается, знает и английский, и немецкий и греческий языки и еврейский тоже. Хотя пять минут назад он знал только «гутен морген» и «гуд бай». Проспиртованный мозг Ельцина, тем не менее, дал сигнал: «Пьянеешь. Нельзя смешивать виски с шампанским». Но Ельцин отмахнулся: «Ну и что? Хорошо ведь. И ведь я не Ельцин вовсе. Я, наверное, Бог для них всех, я их всех слышу, вижу, понимаю. Я что хочу, то с ними и сделаю. Какие же все хорошие ребята – и Билл, и Яшка, и девка эта, Ксюшка, люблю я их всех!..»

Он покачнулся и прислонился к Ксирис. Она оказалась на удивление крепкой бабешкой и едва заметным, но сильным толчком локтя вернула Ельцина в вертикальное положение.

– Я о доме Ипатьева. И расстреле государя императора, – напомнила Ксирис.

– Андропов, – откашлялся Ельцин, – Андропов, памаш, тогда решил взорвать евонный дом… Он тогда уже плохо соображал. У него был кардиостимулятор.

Яков Исидорович, лорд Айшир, удивленно глянул на президента.

– Со стимулятором ходил Брежнев, а не Андропов, милый вы мой Борис Николаевич! – улыбнулась Ксения Ксирис.

– Да, правильно, – согласился Ельцин. – Со стимулятором ходил Брежнев, а решал все Андропов.

Взгляд Ксирис затуманился. Ельцин снова поманил пальцем официанта, у которого был такой странный виски с таким необычным вкусом. Но тут как черт из табакерки, откуда-то выскочил Коржаков.

– Хватит, Борис Николаевич, – шепнул он. – Нам скоро на самолет.

– Пошел вон в будку, пес! – ласково приказал Ельцин. – И не лезь под царскую руку – можешь без башки остаться!

Лицо Коржакова залилось краской. Он застыл на несколько секунд. За это время официант успел наполнить стакан президенту, а Ельцин – выпить. После чего у президента начисто отшибло память.

Он помнил только, как продолжал любезничать с Ксирис, как на прощанье щупал ее резиновые ягодицы, хотя Коржаков указывал ему на камеры слежения. Потом все смеялись остротам отошедшего от обиды Коржакова и внимательно слушали Гольдмана, говорившего что-то короткое, но очень важное; Ксения при этом кивала молча головой, а потом тоже говорила о чем-то страшно интересном и остро-таинственном. После чего Ельцин сказал: «Наше слово твердое, царское». И что еще? Ах, да: «Похороним царя-батюшку с почестями». Потом подошел какой-то длинный мужик в очках. Кажется, это был Клаус Кинкель, министр иностранных дел Германии. Ему Ельцин пообещал восстановить республику немцев Поволжья, а тем, кто не захочет жить в республике, построить дома в Питере и в Москве или в окрестностях обеих столиц. Построить компактно, чтобы каждая такая стройка стала отдельным населенным пунктом только для немцев, вроде Кукуевой слободы, которая существовала еще при Петре Первом. Ельцин ему все пообещал, пожал Кинкелю руку. Тот уже повернулся, чтобы отчалить, но Ельцин догнал его и снова несколько раз пожал колбаснику руку, повторяя: «Наше слово царское, верное». И еще что-то пообещал… Что? Ну?! Никак не вспомнить…

…Коржаков продолжал ему рассказывать о русском золоте, попавшем в ту или иную страну, но Ельцин уже его не слушал. Дремотное оцепенение овладело им, и он на несколько минут заснул с открытыми глазами. Потом вздрогнул, пришел в себя и спросил:

– А вот то, государственное золото? Которое в Англии?

– Горбачев говорил о нем с Тэтчер еще в девяносто первом, – ответил Коржаков. – Кажется, он хотел отдать или уже отдал его за ленд-лиз. Надо уточнить.

– Такую прорву рыжья за тушенку? – изумился Ельцин. – Не поверю. Наверное, захапал себе. Украл, можно сказать, у государства, чтобы бриллианты Райке оплачивать.

Коржаков подумал.

– Вообще-то говоря, Горбачева можно судить и посадить лет на десять. За превышение полномочий. Он не имел права в любом случае распоряжаться этим золотом самолично. Так что отправить его по этапу за это – проще простого.

– На кой черт он мне сейчас такой нужен? – проворчал Ельцин. – Дырявый мешок с дерьмом. Вот если бы эта информация попала ко мне в восемьдесят девятом или хотя бы в девяностом году… Тогда бы я сделал из него пиццу-хат [11] ! Он бы у меня живо стал государственным преступником. Вором.

– Так и теперь не поздно, – сказал Коржаков.

– Поздно, – возразил Ельцин. – Только вонь пойдет на весь свет, всех зальет своим словесным поносом. А что эта Ксенька хотела?

– Ксирис? Сказала, что Романовы хотят вступить в наследство.

– Так пусть идут и вступают, – разрешил Ельцин.

Коржаков вздохнул.

– Давайте я вам еще чаю налью… Им нужны свидетельства о смерти царской семьи. И доказательства того, что их действительно расстреляли в доме Ипатьева.

Ельцин, как до него Горбачев, удивился.

– Зачем? Ведь расстреляли же! Есть документы, есть или еще совсем недавно были свидетели. Помню, был такой комендант дома Ипатьева… Юровский… как его? Яков.

– Янкель, – подсказал Коржаков.

– Врешь! – рассердился Ельцин. – Яков его звали, точно помню! Вы теперь всех, кто в царя стрелял, хотите сделать евреями. Ты что – антисемит? Так сразу и скажи! Я, может, тоже антисемит. Можешь от меня не таиться.

– Я не антисемит, – хохотнул Коржаков. – Но Юровский действительно был евреем. Правда, он потом лютеранство принял.