Представляет интерес пространное и лирическое местами рассуждение о свойствах и характерах народов, населяющих Российскую империю. Про русских, например, вполне справедливо подмечено, что «они вообще трудолюбивы, довольствуются малым, и нужды их ограничены; но требуют, и весьма справедливо, чтобы заслуженное ими и им назначенное доходило до них исправно; иначе они ропщут и делаются со своей стороны упрямыми» [140, прил. V, с. 65]. Про малороссиян, – что они «не могут похвалиться такой крепостью сил как настоящие русские (курсив мой. – С. З.)», но что «будучи очень добры, они не терпят грубости и жестокости от других» и отмечается, что «ласкою из малороссиянина можно сделать все» [28] [там же]. Не менее интересны характеристики казаков, прибалтийских немцев (!), татар, черкесов, калмыков и прочих народов Азии, про которых кратко упоминается, что они (кроме татар) «хитры, лукавы и требуют большой осторожности при употреблении их на службу» [140, прил. V, с. 67].

Авторам наказа не чужды были глубокие психологические штудии, раскрывающие великую тайну «доведения солдата до возможной степени совершенства в военном деле, – преодолевать все нужды, труды и опасности для одержания победы над неприятелем» [29] , которая заключается в искусстве управления его волей. Показательно, что солдат безмятежно воспринимался Начальством как малое дитя, которым просто необходимо было руководить, которого необходимо было всячески наставлять на путь истинный, конечно, как и к ребенку, применяя определенные меры принуждения, тем более что «солдаты вообще не любят начальников слабых и им не доверяют» [140, прил. V, с. 67]. Ну а поскольку известно было, что Бог «бьет же всякого сына, которого принимает» (Евр. 12:6), то тут происходила смычка казенного психологизма с религиозным пафосом, санкционировавшая широкое распространение насилия, что привело к украшению титула великого монарха малопривлекательным эпитетом «Палкин». Об истинных результатах управления волей солдата в николаевское время красноречиво говорит факт подробнейшего описания в первом же приложении к «Наказу войскам» 1859 года взысканий, налагаемых на строевых командиров за побеги рекрутов и нижних чинов.

Заботливость начальства о малых сих со временем закономерно прогрессировала по мере совершенствования в искусстве управления волей солдат. «Воинский устав о пехотной службе» (1846) начинался с обстоятельного изложения порядка службы в мирное время. В части, касающейся боевой службы в военное время, перечислялись всевозможные «меры осторожности» при совершении марша, для обеспечения расположения лагерем или биваком от внезапного нападения неприятеля, обязанности всевозможных патрулей, пикетов, секретов, постов, рундов и караулов. Это само по себе красноречиво свидетельствовало о пассивной роли войск, лишенных собственной воли, ставя их в положение не охотника, но жертвы покушений со стороны неприятеля, исподволь отучало командование и войска стремиться всегда и во всем навязывать свою волю врагу. Сама последовательность расположения материала, а человек всегда предполагает, что самое важное находится в начале, настраивала сознание военного на некий парадно-мирный лад, что способствовало угасанию воинственного духа, о необходимости воспитания которого в уставах второй половины николаевского царствования не найдем ни строчки, и стремления к победе, которое также исчезло со страниц уставных документов.

Измельчала и кавалерия, по должности обязанная быть лихой помощницей пехоте в бою, глазами и ушами главнокомандующего при вскрытии обстановки при подготовке к сражению. Но можно ли было рассчитывать кавалерийскому разъезду добыть ценные разведданные, если руководствоваться следующими обязанностями: «1) Быть всегда осмотрительным. 2) Иметь всегда в виду обеспечение своего отступления. 3) Ни в каком случае не дать себя окружить и взять неприятелю» и сентенцией, достойной премудрого пескаря: «Излишняя отважность, равно как боязливость, – здесь, как и везде, – не принесут желаемой пользы» [63, с. 203–204]. Желаемой пользы скорее не принесут действия, предпринимаемые со столь основательной оглядкой.

В «Воинском уставе о кавалерийской службе» (1846) также преобладают «меры осторожности»; о храбрости нет и помину. Ее не требовалось даже при «нечаянных» нападениях на неприятеля с целью захвата его передовых постов, транспортов и проч. Кавалеристов в этом случае должны были выручать «твердое знание местности», «скрытное приближение к пункту» и излюбленная с устава 1819 года «возможная совокупность в движении частей». Воспитанных на таких уставах воинов не спасали даже пресловутые «меры осторожности»: трагедия Елисаветградского уланского полка, захваченного врасплох на дневке под Евпаторией 17 сентября 1856 года и изрубленного французскими конными егерями, – зримое тому подтверждение.

Из «Воинского устава о строевой кавалерийской службе» (1843–1844) исчезает всякая лирика вроде непреоборимого отпора образца 1819 года. Соответствующая глава «Об атаке» лапидарно сообщала, что «правила, на которых основано движение атакующего фронта, вообще те же, какие даны для марша в прямом направлении» [30] , после чего просто перечисляла команды, которые в том или ином случае подаются. Противник, таким образом, совершенно исчезал из поля зрения разработчиков устава, будто его и не было вовсе, а то, на кого производилась атака, равно как и ее результат – оставалось, так сказать, за кадром. Конечно, реальный противник неуважения к себе не прощал. К тому же, значительная часть устава была посвящена организации действия фланкеров (тех же застрельщиков пехотной цепи), что означало, что вместо белого ружья стали больше полагаться на оружие огнестрельное, фактически превращая кавалерию в ездящую пехоту, лишенную органически присущего ей духа отчаянной храбрости и предприимчивости. Место этих качеств заняло пресловутое хладнокровие, которое требовалось от начальников даже не в бою, а как «одно из первых условий успешного учения, ибо на нем основаны правильность распоряжений и точность исполнений» [43, с. 2]. Язык устава вполне отражал убожество мысли: количество сокращений в тексте превосходит всякое воображение.

В виде некоторого исключения «Устав для драгунских полков» (1848), которые рассматривались как некий аналог мобильных войск, предписывал драгуну быть проворным, ловким и вообще проявлять «совершенную развязность [31] » и при этом «уметь твердо и смело действовать штыком, цельно стрелять и пользоваться местоположением [32] » [148, с. 1–2]. Дальше этого дело не пошло, и драгунский устав стал полным подобием кавалерийского устава.

Печально, что пример лихой кавалерийской атаки в Восточную войну (1853–1856) дали англичане вошедшим в историю геройским ударом легкой бригады Кардигана в сражении при Балаклаве. Оказавшиеся на пути британских кавалеристов Киевский и Ингерманландский гусарские полки, в полном соответствии с уставом 1819 года, хладнокровно ждали неизвестно каких распоряжений, пока не были сметены атакующими. Нетрудно предположить, что их командиры вряд ли были знакомы с заветами наставления «О службе кавалерийской».