Шрифт:
Мне кажется, что мы даже не разговаривали. Какие слова могли передать зыбь страха и надежды, на которой мы качались.
Когда появился берег Франции, губы тронула улыбка.
– Папа, это Франция, да?
Я постарался засиять от радости. Выразить восхищение. Отец кивнул и потрепал меня по голове. Он тоже улыбнулся.
Отец, весь в поту, судорожно оглядывает пристань в поисках хоть какого-то указателя. И мы по его примеру смотрим во все стороны, широко открыв глаза.
Франция!
К нам подходит носильщик, недовольно смотрит на нас маленькими черными глазками. У него светлые грязные волосы, лицо в красных прожилках, а губы сложены для плевка.
– Эй, ты! Нужна помощь?
Сразу чувствуется, что помогать ему вовсе не хочется. И поэтому он сразу обращается к отцу на «ты».
Отец улыбается ему и поднимает руку.
– Нет спасибо, вы очень любезны.
Наш папа, он что, не понял, что перед ним носильщик? Он вовсе не любезен, он предлагает услугу за плату!
– Ну и как ты поволочешь свои чемоданы?! – продолжает все так же враждебно носильщик.
Отец пожимает плечами и отвечает по-прежнему с улыбкой:
– Ничего, как-нибудь справимся. Спасибо вам большое.
Думаю, что с этого дня я возненавидел приправленную сиропом униженность отца. Большинство эмигрантов его поколения считали своим долгом именно так разговаривать с французами: опустив голову и плечи, согнув спину, чуть ли не делая реверанс.
– Черт бы вас побрал! И зачем мы связались с такими нищебродами! Грязный араб!
И в следующую секунду носильщик избавился от плевка, который приготовил давным-давно.
Брови у отца сдвинулись, он уставился на хамское мокрое пятно у своих ног, а губы его еще хранили застенчивую улыбку. Потом он выпрямился, взял чемоданы и повернулся к жене.
– Hada mahboul… Zid, zid… Пошли!
Мы должны были сесть на поезд, чтобы ехать в Лион, где нас ждал дядя Али, он помогал нам во всех перипетиях переезда.
Отец поспешно внес наши вещи в вагон, искоса наблюдая за носильщиками, толкавшими тележки. Он пристроил чемоданы в коридоре и показал маме рукой, чтобы она села на самый большой.
– Папа! В кабинках есть места!
Я был счастлив своим открытием, улыбнулся отцу и показал на пустое купе.
Мама взглянула на мужа – решения принимал он.
Отец не обратил на мой палец никакого внимания, он еще раз проверил, все ли чемоданы на месте.
Но я продолжал настаивать:
– Папа! Да посмотри же! Там свободно!
Отец посмотрел на меня, приложил палец к губам, прося замолчать, а потом показал рукой на чемоданы, мол, нам и здесь хорошо.
– Но ведь…
Продолжать мне не пришлось.
– Ewa safe! Scout! – воскликнула мама.
Папа вовсе не стремился оказаться на виду. Но мы остались в коридоре и загромоздили проход. Когда очередной пассажир протискивался мимо нас, отец смотрел на него с застенчивой улыбкой, бормотал слова извинения, поднимал нас, склонял голову, а люди недоумевали или сердились, что мы расположились здесь, когда есть свободные места.
Появился контролер.
– Нельзя сидеть в коридоре! Есть же места! Занимайте! Занимайте!
Отец поблагодарил служащего в униформе и лихорадочно принялся переносить чемоданы. Потом уселся на скамейке. Доброжелательность контролера искупила в его глазах все наши неудобства, униженную вежливость.
Он устроил маму, посадил Тарика к себе на колени. А я уселся у окна, радуясь, что могу полюбоваться незнакомой страной. Отец окликнул меня и, мотнув головой, приказал отправиться обратно в коридор. Что я о себе возомнил? Как посмел злоупотреблять оказанным гостеприимством? Неужели посмел хоть на секунду вообразить, что доброта контролера распространяется и на ребятню?
Рафаэль
Вот уже больше двух часов мы странствуем по магазинам на улице Репюблик.
Мама выбирает одежду, в которой я пойду в школу. Она вся на нервах, взвинчена до ужаса – что ни говори, дело-то крайне ответственное. Через несколько дней начнется моя – и отчасти ее тоже – новая жизнь. Мы не должны упустить ни одного шанса, выходя на сцену, где нас ждет успех. В моих способностях мама не сомневается ни секунды. Я же самый красивый, самый умный, самый… и дальше торопятся слова, которые шепчет мне только мама. Любовные слова, об этом мне говорят ее взгляд и улыбка. И если бы я доверился только звучанию, то подумал бы, что она творит магическое заклинание: «Memsi kpara mdoura yana rlek». Как ни старается мама стать француженкой, арабский, вернее, еврейско-арабский остается для нее языком, на котором она выражает свою любовь. И свое недовольство тоже.