Анна Андреевна глядела в стол, чтобы не встретиться взглядом с прозрачно-голубыми глазами мужа. Небось он лучше нее понимает, чем угрожает сыну работа. Все, решительно все, с чем имел дело Андрюша, была смерть. И во имя чего?

— Во имя чего?! — она подняла голову и прислушалась, словно это сказала не она. Посмотрела на Алексея Александровича и повторила: — Во имя чего?! Ах, боже мой, не делай вид, точно не понимаешь. Как будто ты не отец, словно у тебя… — сбилась, не решившись досказать, что у мужа нет сердца.

— Не знал, что у тебя бывают такие мысли, — грустно покачивая головой, сказал Алексей Александрович. — Ты что же, хочешь, чтобы наши дети возлежали в этаком блаженном ничегонеделании среди дубрав и ловили бабочек? Хватит, мол, трудностей, пришедшихся на долю отцов? Этими нашими трудностями мы заслужили покой, счастье и что-то там еще для них, для наших детей и для детей наших детей? Так? Что ж ты молчишь?

Анна Андреевна потупилась. Казалось, ей не под силу говорить и даже слушать его. Потом продолжала чуть слышно:

— Ты и такие, как ты, бросаете их в черноту мирового пространства. Подумать только, чернота, одна чернота! И холод. Зачем? Неужели нам мало того, что есть здесь? Швырять своих детей бог знает куда…

— Они сами себя туда швыряют.

— На гибель?

— Почему гибель, а не победа?

— Над кем, над чем, для чего?

— А что, пусть бы оставались у ваших юбок? Нет. Пускай летят хоть на Марс. Это их право. Право их поколения. Мы делали революцию здесь. Их это уже не удовлетворяет. Дети, которые хотят только того же, чего хотели мы, — нестоящее повторение нас самих… Помнишь, как он сказал: «Быть вашим переизданием? Нет!»

— Ну да, ему непременно нужно не то, что у других, а что-то необыкновенное… Ведь дети родятся для счастья, Алеша. Они должны жить легче нас.

— Вот этого-то мы и добиваемся.

«МАК» стоял на наземной стартовой площадке, молчаливый, железно-равнодушный к возившимся вокруг него людям. Таким же равнодушным он оставался и тогда, когда к нему подошел Андрей. Машина была машиной, готовой подчиниться воле Андрея, но с такой же силой готовой оказать ему сопротивление: пусть только он забудет, упустит что-либо в ее повадках. Готовая вознести его за пределы атмосферы, машина с жестоким равнодушием ударит его о Землю со всей силой, какую ей сообщит двигатель в восемьдесят тысяч лошадиных сил. Душою бездушной системы, склепанных, сваренных и склеенных деталей был он, Андрей, но «МАК», не задумываясь, уничтожит эту душу при малейшей ошибке в управлении им, при любом ослаблении надетой на него человеком узды.

Длинноносый, со скошенным лбом, «МАК» не отличается красотой. Крылья едва намечены, словно недоразвитые отростки; трудно себе представить, что на этих тонких, как бритва, жабрах на краю стратосферы может держаться самолет. Глаз летчика, воспитывавшийся на стройности плавных форм, с неудовольствием задерживается на всем угловатом, что торчит из корпуса «МАКа». Хвостовое оперение кажется ступнями, повернутыми пальцами назад. Обрубленные кромки почти противоестественны: угловатый подфюзеляжный киль окончательно лишает машину привычной стройности. А куцые стальные лыжи, еще не подобранные внутрь фюзеляжа и торчащие, как хвост доисторического ящера, возвращают мысль куда-то в глубину веков. Необходимые далеким предкам «МАКа», чтобы, не капотируя, ползать по земле, и потом отмершие из-за полной ненужности, эти лыжи вдруг снова появились, как разросшийся атавистический аппендикс.

Но дело не только во внешнем облике машины. То, что творится внутри конструкции, в ее технологическом нутре, также непривычно для летчика дозвуковых и даже звуковых скоростей. На смену «звуковому барьеру» пришел барьер «аэродинамического нагрева». Его преодоление дается с таким же трудом, как в свое время преодоление числа М [27] , равного единице.

Предыдущему поколению авиационных технологов и не снилось, что в строительстве самолетов могут понадобиться материалы, сохраняющие прочность, вязкость, упругость в температурах, близких чуть ли не к рабочим условиям газовой турбины. От поверхности самолетной обшивки нагрев передается всей конструкции. Андрей уже на опыте знал, что такое кабина самолета, обшивка которого нагрета до семи-восьми сотен градусов. Холодильная установка, двойная обшивка, продувание полостной конструкции, летной одежды и шлема-скафандра не делают существование летчика сносным.

В отношении Андрея к ракетоплану никогда не исчезало уважение. Чаще всего это бывало уважение к норовистому коню, опасному, но благородному. Но иногда сюда примешивалось отчетливое ощущение взаимной неприязни. Неприязнь Андрея рождалась из хмурой затаенности «МАКа». Это случалось в те дни, когда Андрей чувствовал себя не в своей тарелке: был раздражен какими-либо служебными неприятностями, устал или попросту не выспался. Впрочем, это бывало редко. Чаще Андрей чувствовал к «МАКу» симпатию. Когда небо отражалось в толстых стеклах фонаря, они становились голубыми. И тогда казалось, что это обычно такое мрачное, с головы до пят выкрашенное в черно-черную краску чудовище смеется. Одними голубыми глазами, а все-таки смеется. Ракетоплан становился веселее. Ну, а веселое чудовище — это уже хорошо. С ним можно сговориться.

Уже перенеся было ногу в кабину, Андрей остановился и посмотрел поверх голов стоящих внизу людей. Какое невозможное противоречие между высотным одеянием Андрея и земными одеждами земных людей! Тело Андрея, туго обтянутое серебристой тканью, опутано трубками и проводами и увенчано огромной белой головой шлема. Но при этом сквозь толстое стекло лицо Андрея казалось несоответственно простым: лицо обыкновенного, земного человека.

На пусковой установке трижды вспыхнула яркая зеленая лампа. Эти короткие вспышки заменяли доклад: «Предполетный осмотр ракетоплана закончен». Это было последним земным, что дошло до Андрея. Он перенес в кабину вторую ногу. Техник застегнул все пряжки и карабины, подключил шланги и провода. Взгляд Андрея еще раз обежал приборы, контрольные лампы электросистемы. Андрей проверил свободу движений рук, ног, головы и захлопнул фонарь. Чтобы не возиться со шторками на высоте, когда начнет слепить солнце, тут же затянул оба боковых стекла. Получив разрешение на взлет, запустил двигатель. Убедившись в том, что все приборы показывают его Исправную работу, нажал рычаг, приводящий в действие аэродромную катапульту. Это было последним, что связывало «МАК» и его, Андрея — душу «МАКа», с Землей.