Полицейский, танцовщица, и фермер, и дровосек, и ковбой, и Мартиндейл мирно жили все вместе в месте, похожем на Швейцарию в погожий весенний денек. Поскольку они сами творили свою историю, у них не возникало никаких конфликтов. Танцовщица с удовольствием делила себя между мужчинами. Все мужчины с удовольствием принимали такой порядок вещей.

Так как машина испарилась, определенная приверженность к логике, и так уже поруганной, удерживала ее от мгновенного возвращения в рассказ. Поэтому машина отправила себя в ссылку, где ей ужасно не нравилось. Она решила сквитаться с персонажами, по вине которых здесь томилась. Сидя в местах, не столь отдаленных и придуманных ею самой, машина рассмотрела проблему с разных точек зрения и наслала на персонажей десятидневный беспробудный ливень. Никто не умеет ненавидеть так сильно, как машина.

— Зачем ты это вытворяешь? — спросил как-то раз Мартиндейл машину, не успевшую улизнуть в подполье.

— Потому что в рассказе нет никакого конфликта, — сказала машина.

— Дай нам немного времени. Мы придумаем какой-нибудь конфликт.

— Я помогу вам, — пообещала машина с беспечной ухмылкой, не предвещавшей ничего хорошего.

Ливень прошел. Вместо него машина наслала племя монгольских кочевников, чтобы те вторглись в гористую декорацию, где Мартиндейл и иже с ним жили в веселом распутстве. Монголы наводнили окрестности, оставляя за собой сплошную мерзость запустения. Захватчики не были личностями. Вернее, каждый из них был одной и той же личностью. Суровой и грозной. Все они выглядели и разговаривали в точности как Энтони Куинн [55] .

В своих лагерях эти свирепоглазые коротконогие кочевники наплодили кучу жирных желтолицых детишек с помощью косоглазых девиц с черными и жирными волосами, небрежно завязанными в конские хвосты. Но это еще не все.

Все это еще происходило в юртах, разбросанных по бесконечной и неописанной равнине. Тут машина впервые раскаялась в том, что выбрала героями монгольских кочевников, но теперь она могла от них избавиться, лишь накопив солидный заряд энергии. А накопить ее было непросто. Даже в жизни машины бывают периоды упадка энергии. Вернее сказать, особенно в жизни машины. И именно в таком состоянии пребывала нынче машина Шехерезада. В плену у грез. В мечтательной неге. Искорки света на бархатистой черной поверхности. И женский голос, призывно-манящий. Да, машина Шехерезада размышляла, в частности, и о подобных материях.

Даже машине было ясно, что рассказ застопорило. И конечно же, все отметили тот факт, что она выкинула из сюжета Герна, хотя и ввела его поначалу в рассказ и даже наделила характером — пусть поверхностно очерченным, но все же характером!

Машина официально предложила Мартиндейлу и компании вернуть Герна в историю. Мартиндейл охотно согласился, но прочие персонажи наложили вето. Они и так с трудом приспосабливались друг к другу, чтобы привыкать еще к странностям и заскокам какого-то незнакомца.

Началась война характеров: машина была полна решимости воскресить Герна, персонажи не менее решительно требовали оставить все как есть.

В один прекрасный день они заметили вдали на дороге какую-то фигурку, бредущую к вершине утеса.

— Наверное, это моя матушка, — решил полицейский.

Но он ошибся. Это оказался Герн.

После чего все пошло наперекосяк. Фермера поймали за сочинением спенсеровского сонета, что совершенно не соответствовало его характеру и тем самым показывало, насколько он отбился от рук. Это показывало также, что машина начала терять контроль над своими героями.

Дровосек отрастил усы, чтобы выделиться из толпы.

Мартиндейл осознал, как ему повезло. В отличие от остальных, у него было имя.

Компанию поразила жестокая эпидемия гриппа, не тронув лишь полицейского. Все прочие лежали в лежку, вялые и равнодушные, а полицейский лучился энергией. Он принялся расширять свою роль за счет больных товарищей. Они худели, бледнели и таяли, он же раздался в плечах, поздоровел, налился румянцем и начал позволять себе такие странности и даже чудачества, какие встречаются исключительно у главных героев. И все это время его неотступно точила одна и та же мысль: как странно, что он — именно он! — должен был стать полицейским. Он, граф Генри, младший сын графа д'Артуа, мог пойти на такую работу только лишь в приступе безумной дерзости.

Граф Генри глянул вверх и увидел свою жену, спускающуюся по ступенькам большой парадной лестницы, — прекрасную и расплывчатую, как портрет, на который смотришь сквозь толщу воды. Генри-Эдуард, граф д'Артуа, молча наблюдал за ее приближением. Он уже понял, что графиня нынче опять не в настроении. Ступала она легко и прямо, разве только чуть напряженно. Она напоминала графу ребенка, дерзнувшего покинуть детскую и теперь с опаской, но упрямо пробирающегося в большую залу со сводчатым потолком, где взрослые — эти загадочные и недосягаемые создания — проводят свою жизнь.

— Доброе утро, моя дорогая, — сказал граф.

— Доброе утро, — ответила Анн-Мари, садясь на свое обычное место за столом.

Служанка по имени Бланш подала горячий шоколад. Генри сделал вид, что не замечает, как трясутся у Анн-Мари руки, когда она подносит чашку к губам.

Графиня дважды кашлянула.

— Конечно. Из Нанта привезли собранные налоги — совершенно неправильную сумму. У горожан целый воз объяснений, и некоторые из них даже могут быть правдой. Мне нужно будет вынести вердикт или же передать дело на рассмотрение Мазарини.