— Нет, вам. Левочке лишнее вредно.

— Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!

— Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.

— Я же, Верка, с горя…

— А я что, на радостях? — Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что-то вроде сиреневого дыма. — Может, кто отходную молитву знает? — спросила вдруг она.

— Татарскую? — с сомнением, переспросил Смыков.

— Почему татарскую! — возмутился Зяблик. — Я его крестил в православную веру.

— А вы что — поп? В семинарии, братец мой, обучались?

— Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.

— Вы еще про Иисуса Христа вспомните!

— Что вы опять сцепились! — вмешалась Верка. — Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты. Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!

— Если бы… — тяжко вздохнул Зяблик. — По-блатному знаю, а по-церковному нет.

— По-блатному нам не надо, — отрезала Верка. — По-блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.

Смыков откашлялся и натянуто сообщил:

— Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…

— Давай, чего стесняешься.

Уродливая башка-трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос — уже определенно смыковский — торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по-чужеземному — всей ладонью и слева направо.

— Ну ты и даешь! — сказал Зяблик с уважением. — Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?

— Если только приблизительно, — смутился Цыпф. — С латинским у меня не очень…

— Давай приблизительно.

— Раб Божий Толгай… э-э-э… среди мирского мятежа праведно живший… э-э-э… и святой крест верно хранивший… э-э-э… и многими мученическими подвигами славный… э-э-э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…

— Ну прямо как по заказу! — растрогался Зяблик. — Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!

— Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, — сказала Верка, пуская флягу по кругу. — За это и выпьем.

— Дура ты! — ни с того ни с сего накинулся Зяблик. — Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…

О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.

Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.

Да и хрен с ним — со слухом и зрением! (Примерно так выразилась немного осоловевшая Верка.) По крайней мере осязание и обоняние остались в норме. Достаточно было протянуть руку, чтобы убедиться: это не композиция из сросшихся между собой огромных огурцов, а вполне нормальная человеческая голова, пусть и непутевая. Спирт пах спиртом, пот — потом, порох — порохом. Пистолет действовал нормально, в чем не замедлил убедиться Зяблик. И какая, спрашивается, беда в том, что звук его выстрела не уступал грохоту гаубицы?

Неутомимый естествоиспытатель Лева Цыпф решил проверить, как происходит в этом мире процесс горения. Смочив спиртом тряпку, заменявшую Смыкову носовой платок, он кресалом высек на нее искру. Жадное лиловое пламя птицей рвануло вверх, и от тряпки даже пепла не осталось.

— Содержание кислорода в атмосфере повышено, — резюмировал Лева.

— Это хорошо или плохо? — поинтересовалась Лилечка.

— С одной стороны, хорошо, а с другой — не очень. Если много кислорода, значит, много растительности. Будет чем питаться. Зато процесс окисления происходит здесь более бурно, чем в нашем мире. Следовательно, мы будем быстрее сгорать, то есть уставать и стареть.