Как только эта странная троица присоединилась к своим товарищам (двое из вновь прибывших легли подальше от человека с бидоном), Цыпф, реагируя на немой вопрос Зяблика, принялся сбивчиво объяснять:

— Вот, задержал… Незаконное бандформирование…

— Как же ты умудрился? Один! Троих! Да еще без единого выстрела.

— Проявил смекалку, — шмыгнул носом Цыпф, перепуганный не меньше своих пленников. — Они меня, если честно признаться, врасплох застали… Я в это время молоко пил вон из того самого бидона… Они заходят и сразу ствол к виску. Вынимай, говорят, все из карманов. Ну я, конечно, сначала кое-какое барахло сдал, а напоследок достаю гранату, ту самую, у которой ты капсюль из запала извлек. Выдергиваю чеку, бросаю гранату в бидон, но предварительно говорю тому, кто ближе всех стоит: «Если успеешь за спусковой рычаг прихватить, ваше счастье». Он молодец, среагировал. Гранату схватил, а руку обратно выдернуть не может, как та обезьяна, что орехи из кувшина воровала. Опешили они все, конечно. Тогда я выхватываю свой пистолет, прицеливаюсь и кричу, чтобы все сдавались. А то сейчас руку прострелю их товарищу. Мне самому, дескать, жизнь давно не дорога. И что ты думаешь — сдались как миленькие! А потом я вашу стрельбу услышал и сюда их повел.

— Подожди, — голос Зяблика понизился до зловещего шепота. — Когда это я из гранатного запала капсюль извлек?

— Ну помнишь, еще в Синьке. На привале. Еще ты сказал, что несовершеннолетним и слабоумным в такие игрушки играть нельзя.

— Это когда ты гранатой будетляндские орехи в котелке толок?

— Ага.

— Да я же пошутил, остолоп! На пушку тебя взял! — Зяблик треснул себя кулаком по лбу. — Зачем я только с тобой связался! Боевая это была граната, боевая!

— Понимаю… — растерянно пробормотал Цыпф.

— Понимаешь! — передразнил его Зяблик. — Вот только я не понимаю, как ударник сработать не успел! Вон кого тебе надо благодарить! — Он указал на лежащего ничком человека с бидоном. — Если бы не его проворство и удача, намотало бы твои потроха в той хате на печку!

— Что же теперь делать? — Цыпф затравленно оглянулся по сторонам.

— Что делать? Что делать? Дверь открывай пошире!

Едва только Левка исполнил эту команду, как Зяблик схватил человека с бидоном за шиворот и, как котенка, вышвырнул наружу.

— Станьте в простенки! — приказал он друзьям, а сам осторожно стукнул изнутри в дверь, которую до этого успел закрыть на засов. — Эй, ты там, слышишь меня?

— Слышу, — донеслось снаружи.

— Я тебе вот что посоветую, — Зяблик облизал пересохшие губы. — Дойди до угла дома, разожми пальцы и швыряй бидон за угол. Только сначала проверь, чтоб ни одной живой души не было. Но ни в коем случае не доставай гранату из бидона! Не успеешь, у тебя всего секунды три в запасе. Далеко бидон, конечно, не улетит, но тут стенки толстые, осколки тебя не достанут. А потом сюда возвращайся, каши поедим. Все ясно?

— Ясно, — глухо раздалось из-за двери. — Только у меня пальцы судорогой свело… Боюсь, не разожму…

— Ну тогда так и будешь жить с гранатой. Она, конечно, не баба, но штука тоже обременительная… Все, сваливай отсюда! Больше я тебе ничем помочь не могу.

Послышались удаляющиеся шаги, и брякнул бидон, задевший за перила крыльца.

— Влево пошел, — определил Зяблик. — Молодец, с той стороны стена глухая.

Снаружи бухнуло, но не так громко, как ожидалось. С потолка посыпалась побелка, а с «капитальной стены» штукатурка. Сквозь окно было видно, как фасад костела испятнали оспины осколочных попаданий. Зяблик настежь распахнул дверь и крикнул:

— Ну как ты там? Если живой, заходи… А удирать-то зачем? Вот козел… Упустили…

— Наверное, побежал подштанники менять, — высказал свою догадку Смыков, — ты проверь, сколько их на заборе осталось…

Спустя час, когда допрос пленных был в основном закончен, им милостиво разрешили доесть остывшую гречневую кашу. У членов ватаги животы от нее уже раздулись, как барабаны. Хватило и Верке с Лилечкой. От дармового угощения не отказался даже Артем).

Все парни оказались крестьянами (по выражению Зяблика, «свинопасами сиволапыми»), насильно мобилизованными в так называемую «объединенную национальную гвардию Отчины» совсем из другой деревни. Ответы из новоявленных гвардейцев приходилось чуть ли не клещами вытягивать, и вовсе не потому, что они хотели скрыть какие-то важные сведения, а исключительно в силу их природного тугодумия.

Из этих сбивчивых и косноязычных рассказов вырисовывалась следующая картина. До самого последнего времени они пахали свою землю, пасли скот, участвовали в охотничьих экспедициях и регулярно несли охрану своей деревни. Когда подходила очередь, даже в старостах денек-другой хаживали, хотя в действительности всеми делами в нарушение общепринятых законов заправляла кучка матерых мужиков, успевших и повоевать, и пограбить, и в плену побывать, и по окрестным странам вдоволь пошляться.

В отличие от других деревенских ветераны вели счет дням и в соответствии с этим своим календарем несколько раз в году устраивали себе праздники: надевали униформу запрещенных ныне отрядов самообороны, цепляли на грудь всякие побрякушки, некогда полученные от приятелей-атаманов, запирались в самой просторной хате и неделю напролет орали песни и жрали самогон. Следующая неделя уходила на опохмелку, а потом жизнь возвращалась в прежнюю колею: плуг, борона, навоз, вилы, окот, ящур, дождь не в срок и ведро не ко времени…

Деревня жила своими заботами, хотя и до нее доходили слухи, что то в одном, то в другом месте земля из матушки-кормилицы превращается в разъяренного зверя, пожирающего своих детей вместе со всем их движимым и недвижимым имуществом. Впрочем, большинство народа, в особенности еще не достигшая брачного возраста молодежь, к этим историям относилось примерно так же, как и к бабушкиным сказкам о царе Горохе, Змее Горыныче, Василисе Прекрасной, добром дедушке Ленине, каком-то там волшебном «электричестве», о летающих по небу самолетах и легендарном «ясном солнышке», которое себе вообще никто не мог толком представить.