— Немедленно прекратить сварку! — неожиданно услышал Алексей громкий голос старшего комиссии. — Назад!

Последнее, что он помнил, — падающий сверху сноп искр, большие емкости на цементном полу, синеватое пламя, сильнейший толчок в спину и… темнота. Как выяснилось, всему виной стало обычное разгильдяйство: строителям приказали срочно устранить течь под потолком, потребовалась сварка, а в подсобке хранилось спиртсодержащее чистящее средство для оборудования. Видимо, в какой-то из емкостей образовалась течь, и достаточно было одной искры. Ну а после того, как рванул еще и баллон с кислородом, сверху рухнул целый пролет крыши…

Очнулся Алексей в больничной палате. Рядом попискивали какие-то приборы, на соседней кушетке дремала Лида. Почувствовав его взгляд, она вскочила, опустилась на колени и, смахивая слезы, зашептала: «Любимый, любимый… Живой… Все будет хорошо».

Через час он узнал, какие трагические последствия имел день охраны труда на закрытом объекте: шестеро погибших на месте, в том числе успевший выпихнуть Алексея за дверь подсобки заместитель начальника отдела, одиннадцать раненых — двое из них спустя время скончались от обширных ожогов…

По странному стечению обстоятельств целым и невредимым (легкие ожоги и царапины не в счет) остался лишь Цеховский: он-то и вытащил Радченко из завала, рядом с которым бушевало пламя. Не приходящего в сознание раненого экстренно доставили в ближайшее травматологическое отделение, а оттуда благодаря связям тестя — санавиацией в Москву, где шесть часов шла операция. Потом были еще две…

Все четыре месяца, пока он лежал в институте Склифосовского, Лида не отходила от него ни на шаг…

— …Как за ребенком ухаживала, — вздохнул Алексей. — Совестно мне тогда стало… Начал себя контролировать, обрывал даже случайную мысль о прошлом… — снова взглянул он на конверт с фотографиями и недоверчиво качнул головой: — Надо же, институт бросила… Кто мог подумать…

— Той осенью много интересного случилось. Вы с Лидой уехали, я тоже на Игналину подался, а Инка из-за установочной сессии на заочном почти на месяц задержалась. Приехал я за ней с Юлькой, зашел в институт и остолбенел: вместо зеркальной панорамы в вестибюле — во всю стену доска почета, а зеркала кое-как на колоннах налеплены. Оказалось, в сентябре в институте союзный семинар проходил, руководство затеяло косметический ремонт, и строители размолотили наше любимое зеркало.

— Жаль… Даже представить не могу, как без него.

— Я тоже расстроился. Неужели ты больше не заходил в институт?

— Заходил, но через другой вход, тот, который ближе к профессорскому дому. Ну а после того как Тишковские умерли, я там не был. Квартиру Лида продала.

— Она продолжает пить?

— Вроде нет… Как разъехались два года назад, почти не видимся. Она осталась в квартире, я живу за городом, деньги ей передают. Если лечение пошло впрок, то я рад… Вспомнить страшно: от машины после аварии рожки да ножки остались, как сама уцелела — непонятно. Менты подумали, что труп, «скорая» решила — болевой шок, а пьяная в стельку Лида просто спала… Врачи так и сказали: была бы трезвой — разбилась бы. Представляешь, больше часа из салона вырезали, а достали — на ней только царапины. Едва протрезвела, сразу определил в наркологический диспансер.

— Развод оформил?

— Нужды не было… Захочет замуж — пожалуйста.

— А если ты решишь жениться?

— Зачем? — усмехнулся Алексей. — Смысл брака — дети, а их, как ты знаешь, у меня не будет.

Артем только вздохнул: больную для друга тему он старался лишний раз не затрагивать. Яхта сбавила ход и стала медленно приближаться к берегу: Сильвестр стоял на корме и внимательно всматривался в глубину. Антонио дожидался его команды, чтобы опустить якорь.

— С этим я смирился, — продолжил Алексей. — Принял как наказание свыше за то, что не прошел испытание… Был момент, когда от меня забеременели две женщины, а в результате — ни детей, ни этих женщин рядом… Что-то я, видимо, в жизни не так сделал… А Тамару, как видишь, судьба помиловала, сына она себе родила, — взглянув в последний раз на конверт, он протянул его Антонио. — Выходит, я во всем виноват… Пошли одеваться? — предложил он, заметив, как Сильвестр махнул рукой.

Спустя пятнадцать минут один за другим дайверы прыгнули в воду…

…Он наконец понял, что это такое — любить: до пьянящего головокружения, до изнеможения, до потери реальности качаться на волнах необыкновенно сладострастных чувств и желать лишь одного — чтобы это никогда не кончалось.

В те дни Алексей не мог существовать без Тамары ни минуты: если ее не было рядом, думал только о ней, а если не думал — значит, она была рядом, можно было ее слышать, прикасаться губами, чувствовать ее тело, угадывать каждое желание. Если желаний не было, он с легкостью придумывал их сам: удивлял, смешил, радовал.

Несмотря на ее неопытность, робость и вполне естественную стыдливость, после памятной новогодней ночи он понял, что отныне и навсегда желает лишь одну женщину. Шаг за шагом, день за днем он обучал ее придуманной природой науке любви и все чаще ловил себя на мысли, что, несмотря на богатый опыт, сам даже не догадывался об ее истинном предназначении. Спектр чувств, в котором прежде главенствовало собственное удовлетворение, расширился, и на первое место вышло желание получать удовольствие от удовольствия, доставленного женщине. Именно тогда собственная чувственность возносилась на умопомрачительную высоту.