Глиф повел рукой и встал. — Идут гости. Скоро они будут здесь.

— Ладно. Откуда они?

— Из святилища. От алтаря, чернеющего старой кровью.

— Жрецы? Какая нам надобность в жрецах?

— Они идут по лесу. Много дней. Мы следовали за их шествием, похоже, они привели нас сюда. Так что мы ждем. Увидим, что случится.

Нарад потер лоб. Пути отрицателей так и остались загадкой. — Когда же они придут?

Глиф положил ему руку на плечо. — Думаю, сегодня ночью. Когда ты пробудишься.

Во сне Нарад брел по берегу огня. В руках держал меч, волоча острием по песку, и песок выбрасывал искры и светился, волнистая борозда из угольков оставалась за клинком. Кровь на лезвии запеклась и спадала черной стружкой. Он был переутомлен, он знал, что оставил где-то позади гораздо больше крови. Там целые кучи тел громоздятся по сторонам.

Пламя окружало его, вздымалось до пылающих деревьев. Пепел падал дождем.

Рядом была женщина. Возможно, она была там всегда, но он утратил счет времени. Казалось, он бредет по берегу вечность.

— Здесь ты не найдешь любви, — сказала женщина.

Он не повернул головы. Не время еще увидеть ее, встретиться взорами. Она шла, словно сестра, не любовница. Возможно, даже не подруга, но просто спутница. Он все же ответил, содрогнувшись от собственных слов. — Но я встану здесь, моя королева.

— Почему? Не твоя это война.

— Я много думал, о великая. Про войну. Думаю, не имеет значения, где идет война и кто ее ведет. Родня мы убийцам или нет. Она может идти на другом конце света, меж чужаками, ради непостижимых резонов. Всё не важно. Это, тем не менее, наша война.

— Почему же, Йедан Нарад?

— Потому что в конечном итоге нас ничто не разделяет. Мы неотличимы. Свершаем одинаковые преступления, забирая жизни, удерживая землю, отдавая землю, пересекая утопающие в крови границы — линии на песке, что во всём подобен вот этому. Пламя за нашими спинами, пламя впереди нас… я думал, что понимаю это море, великая, но теперь увидел, что не понимаю ничего. — Он поднял меч и указал его острием в сторону мерцающей, объятой пламенем глади за побережьем. Оружие качалось и заставляло руку дрожать, словно наделено было своеволием. — Вот, моя королева, царство мира. Мы мечтаем плавать в нем, но оказавшись в море, сразу тонем.

— Тогда, о брат, ты не дашь нам надежды, ведь война определила наше существование, а мир станет смертью.

— Все мы свершили насилие над собой, великая. Не только брат на брата, сестра против сестры — любая комбинация, которую ты потрудишься вообразить. Наши мысли ведут жестокие битвы внутри черепа, и пощады нет. Мы сражаем желания, машем стягами надежд, рвем штандарты любого данного нами же обещания. В наших головах, королева, мир не ведает покоя. Вот тебе достойное описание жизни.

— Ты усомнился в своем предназначении, брат. После всего. Не удивляюсь.

— Я был любовником мужчин, Полутьма…

— Нет. Не ты.

Смущение охватило его, почти заставив споткнуться. Выпрямившись неловко, словно пьяница, он позволил мечу опуститься — острие ударилось о землю, породив вспышку искр. Они пошли дальше. Нарад покачал головой: — Прости, но почти время.

— Да. Понимаю, брат. Ночь ползет; даже когда мы лежим во сне и ничего не видим, она ползет.

— Хотелось бы мне, королева, чтобы кол вырвала твоя рука.

— Знаю, — ответила она спокойно.

— Их лица — мой позор.

— Да.

— Так что я зарублю всех.

— Белые лица, — промурлыкала она. — Не разделяющие нашей… нерешительности. Мы лишь их тени, брат, и потому не можем им солгать. Ты делал то, что должен был. Ты делал то, чего требовали они.

— Я умер на руках сестры.

— Не ты.

— Уверена, моя королева?

— Да.

Он встал, сгорбившись, опустив голову. — Великая, я должен спросить: кто поджег этот мир?

Она потянулась к нему, нежная рука в густой крови коснулась линии челюсти, подняв подбородок, чтобы он посмотрел ей в глаза. Насильники сделали свое дело. Забвения нет. Он помнил тепло сломанного тела под собой, рванину, в которую превратился свадебный наряд. Мертвыми очами она смотрела на него, и мертвые губы разлепились, чтобы вымолвить мертвые слова. — Ты.

Глаза Нарада распахнулись. Была ночь. Немногие костры догорели, по сторонам лагеря виднелись тонкие черные пеньки. Остальные спали. Он сел, стянул неопрятную шкуру, которой укрывался.