Однако для нее с Климом, для Пелагеи, то есть, и без Бога неплохо получилось: важный сын-то, вроде прежнего губернатора, даже автомобиль у него имеется, и ее, старуху, иногда, для потехи ее, в нем катает. Подвал, конечно, имеется, убивают в подвале-то, но не сам же Климушка, не его руки в человеческой крови, — помощников имеет. Служба!

Зазвонил городской телефон, и старушонка засеменила к аппарату.

— Из губкома! — крикнул в трубку торопливый голос. — Где товарищ Брагин?

— В гепию.

Клим Брагин был действительно там. Сидел в своем кабинете за столом и разговаривал с приговоренным, приведенным по его приказанию к нему из камеры смертников. Именно разговаривал, а не допрашивал…

— Так, так! — похохатывал Брагин, развалясь в кресле. — Очень хорошо, ваше сиятельство, очень даже превосходно! Не изволите, говорите, меня вспомнить? Что ж, можно и напомнить. Сверстники ведь мы с вами и под одной крышей росли. Только меня даже на графскую кухню не пускали. Не удостаивали этой милости. В подвальном этаже мы с маменькой жили, вот как теперь вам пришлось жить… то есть, вернее, пожить… некоторое время. Что-с? Ничего не изволите понимать, ваше сиятельство? Сейчас поймете. Моя маменька имела честь и счастье быть второй горничной вашей мамаши, графини Олсуфьевой. Не вспомните ли такую горничную Полю, Пелагею?..

Арестованный — он был в советской военной форме и сидел в кресле по другую сторону стола — пожал плечами:

— Всё это ни к чему! — ответил он спокойно. — Зачем весь этот разговор? Вы принимаете меня за какого-то графа Олсуфьева — я это отрицаю, как отрицал и раньше. Вы говорите, что я шпион, пробравшийся в конную часть красной армии, — я отрицаю и это. Одного лишь я не отрицаю, что вы меня расстреляете.

— Этого и я не отрицаю! — басисто расхохотался Брагин. — Вы шутник! И, право, славный парень… Курите, пожалуйста, курите. Еще чаю?

— Спасибо… Но скажите, зачем вам знать, граф я или нет, раз уж всё кончено и сегодня, завтра или, в крайнем случае, послезавтра я уже перестану существовать? Почему вам хочется, чтобы я оказался графом?

— Я это вам сейчас скажу… Вы поймете. У меня есть верный способ узнать, граф вы или нет, — это моя маменька. Мог бы я вас ей показать. Да! Ничего, не вздрагивайте, — не покажу. Никому даже об этом и не сказал я. Потому что не хочу я свое реноме перед товарищами терять, не хочу говорить им, что моя мамаша в графских холуйках служила. Впрочем, и ваше дело кончено!

— Так для чего же вы меня вызвали?

— А вот для чего: хочу я сам для себя удостовериться. Георгий ли вы Олсуфьев или нет.

— Ну и вызовите вашу мать сюда! Пусть посмотрит на меня.

— Нет, не вызову. А что, если вы окажетесь Олсуфьевым? Мамаша и до сих пор вспоминает о Жоржике Олсуфьеве, которого ей приходилось купать в ванночке. То есть до самого-то купанья ее, конечно, не допускали, англичанка этим ведала, мамаша моя только прислуживала, помогала. И очень ей, бедной старушке, этот Жоржик нравился — хороший, говорит, такой мальчик был, вроде ангелочка. И вдруг она в вас узнает этого Жоржика, а значит, узнает, что вы ждете в моем подвале расстрела! Вы понимаете?

— Нет.

— А мне кажется, это так ясно. Мамаша расстроится, а у ней слабое сердце. Как любящий сын… я…

— Слушайте, какое мне дело до сыновних чувств начальника Губчека? Вы бы почитали, какие слова к матерям, женам и дочерям выскоблены ногтями моих предшественников на стенах камеры смертников…

— Они, как и вы, наши враги!

— Как и я, это верно, конечно. Мне уже нечего бояться. Но все-таки… что же вам надо от меня?

— Вот что. Мамаша говорила, что у Жоржика Олсуфьева на левой ручке, ниже локотка, — вы понимаете, я говорю мамашиными словами, — так вот, ниже локотка — родимое пятнышко с гривенник величиной. Ну-с, покажите левую ручку, подтяните рукав к плечу…

В глазах арестованного блеснула ирония.

— Пожалуйста, вот! — он быстро расстегнул пуговицу у запястья и обнажил руку до локтя. — Видите, ничего нет!

Клим Брагин внимательно осмотрел руку арестанта. Клим Брагин весь словно потух. Видимо, он хотел того, чтобы перед ним был граф Георгий Олсуфьев, сын его давней благодетельницы — аристократки: это удесятерило бы садистическое наслаждение расправы! И теперь Клим был разочарован.

— Это, впрочем, ничего не меняет! — резко сказал он, и в его голосе уже не было прежнего подленького заигрывания со своей жертвой.

— Но ведь часть же обвинения теперь все-таки отпадает! — возразил арестант. — Какая же вера может быть и остальному?

Но уж Брагин хлопнул в ладоши, и на этот звук в кабинет вошли вооруженные люди. И, не обращая никакого внимания на уводимого человека, он взялся за трубку зазвонившего аппарата телефона.

— Губком? — переспросил Брагин. — Да, это я. Хорошо. Сегодня ночью? Прекрасно!

IV

Шел двенадцатый час ночи. На колокольне единственной не уничтоженной церкви робко зазвонил колокол, сзывая к заутрене. Перед оградой церкви орали и кривлялись безбожники, освистывая верующих, глумясь над ними и издеваясь. Сырой апрельский ветер далеко нес их крики.