Шрифт:
И он, улыбаясь, через стол протянул Стасюлевичу руку, как бы приглашая того навсегда забыть прошлое и заключить мир.
Но Стасюлевич не принял руки собеседника, и она повисла над сахарницей.
— Но, позвольте, — спросил он, — что же такого могли вы наделать у меня на квартире? Там оставалась только воспитанница моей матери… Сирота…
— Как воспитанница?
— Так воспитанница. Вы ее за кого же приняли?..
— За вашу сестру… Так вы, стало быть, ничего не знаете?
— А что я должен знать?
— Да так, — смущенно замялся Черных. — Собственно, по тем временам ничего такого особенного… Ведь вот грех-то! Сирота, говорите? Она действительно кричала, что ваша сестрица уехала вместе с вами… А тут, знаете, злоба да спешка… Не поверили мы — побаловались ребята!..
— Так, стало быть, та же участь ждала и мою сестру?
Правая рука Стасюлевича, неподвижно лежавшая на скатерти, медленно поползла к сахарным щипчикам и сжала их, как рукоять ножа.
— Ее звали Верой… — продолжал Стасюлевич. — Она была сиротой и воспитывалась у нас. Она не захотела уехать, как уехали все мы, — побоялась. Да и что ей могло угрожать, девятнадцатилетней девушке? «Ведь не звери же все-таки они!» — говорила она… Мы росли вместе… Что же с ней сталось?
— Почему я знаю? — не без наглости пожал плечами Черных.
— Что с ней сталось? — возвысил голос Стасюлевич. — Она погибла? Ни одного письма, ни одной вести… Ты, тебя я спрашиваю!
— Не тыкай, тут тебе не Омск! — уже со злобой в голосе и ничуть не смущаясь ответил Черных. — Да и чего особенного, — не сестра ведь? Только и всего — квиты мы с тобой. Забыл Загородную рощу?
IV
Они нашли в себе силы встать, расплатиться, выйти. Китаец-лакей низко кланялся, получив щедро на чай. В коридорчике сильно качало плавной качкой.
Первым шел Стасюлевич. Едва он миновал неогражденный переход между вагонами, как неведомая, но бесконечно могучая сила повернула его навстречу врагу. Они схватились на шатающихся, скрежещущих, ползающих друг над дружкой вафельных железных площадках.
В стук колес и в лязг цепей впилось звериное, бессмысленное:
— А-а-а!..
Через несколько секунд Черных повис над ограждающими перильцами. В его глазах был ужас, вопль.
— А-а-а!..
Стасюлевич ударил его кулаком в лицо, и он рухнул вниз. Но рука его нашла всё же тонкий, раскаленный морозом прут железной лестницы, ведущей на крышу вагона. И тело повисло, мотаясь над грохочущей пропастью.
И — рухнуло вниз.
Упав грудью на шатающиеся перильца, Стасюлевич смотрел в несущуюся глубину. Но там уже ничего не было, кроме лязга железа. Потом, шатаясь, он прошел в вагон.
А позади пролетавшего поезда остался черный комок. Над ним вздымалось парное облачко — это дымилась человеческая кровь.
Был на исходе второй час 1927 года.
СТОРУБЛЕВКА Давняя харбинская быль [50]
50
Сторублевка. ЛA. 1945, № 1. «…рассказ наш относится ко временам давно прошедшим, еще гоминьдановским» — с 1932 г. Харбин оказался на территории марионеточного прояпонского государства Маньчжоу-го (с 1934 г. — Маньчжоу-ди-го). Учитывая присутствие в рассказе бандита Корявого, терроризировавшего Харбин «лет пятнадцать тому назад», то, с поправкой на повесть «Драгоценные камни», время повествования довольно точно можно отнести к 1927–1928 гг. «…двадцать пять гоби» — несогласование. Гоби — официальная валюта Манчжоу-ди-го, так что во времена гоминьдана редактор никак не мог их выдать репортеру (см. ранее упоминание о даянах и иенах). Видимо, рассказ, как и большинство рождественских рассказов Несмелова, отправился в набор прямо с пишущей машинки и никем не редактировался.
I
Перед праздниками, недели за две до Нового года, редактор вечерней газеты Яков Львович давал своим сотрудникам специальные задания для двух праздничных номеров — новогоднего и рождественского. Призвал он в свой кабинет и репортера Костю Кранцева. В хорошей, дружно сколоченной редакции «вечерки» отношения между старшими и младшими служебными рангами были самые товарищеские — все друг с другом были на «ты».
И редактор Яша сказал репортеру Косте:
— Ну, тебе, Кранцев, задание стандартное. Соберешь анкету новогодних пожеланий. Есть?
— Есть! — ответил Костя.
— Конечно. Тебя не учить, ты наш премьер. К балерине Андогской заглянешь. Понимаешь?
— Конечно! — мотнул головой Костя. — За ней же наш издатель ухаживает. К доктору Крошки ну тоже надо будет зайти — он мою жену лечит.
— Валяй, он поговорить любит. Коммерсантов не забудь, которые нам дают рекламу. К Ивану Ивановичу Рогозинскому загляни, он нам всем вроде папаши.
— К Степану Гавриловичу тоже надо будет. Кто из нас Ощепкову не должен?
Словом, в пять минут редактор и репортер наметили всех анкетируемых, и Костя уже хотел было покинуть кабинет, как вдруг у Яши, помешанного на желании оживлять газету, то есть снабжать ее оригинальным материалом, блеснула в голове новая мысль.
— Стой! — сказал он Кранцеву. — Вот что, Костя. Ты ведь уголовный репортер, сколько твоя память хранит всевозможных необыкновенных случаев из городской жизни. И страшных, и смешных. Не напишешь ли к рождественскому номеру рассказик, понимаешь, рассказик из нашей городской жизни? Сможешь?