– Отвечайте, – сказал я спокойно. – Вы вышли с ним из столовой и направились… Куда?

– Н-никуда… просто вышли в коридор…

– А потом?

Чадо молчало. Я не видел его глаз, и это было непривычно и неудобно.

– А потом? – повторил я.

– Позовите дядю, – сказало чадо твердо. – Я хочу, чтобы здесь был дядя.

– Дядя вам не поможет, – возразил я. – Вам поможет только одно – правда. Говорите правду.

Чадо молчало. Оно сидело, съежившись, на кровати под большим рукописным плакатом «Будем жестокими!» и молчало. Потом из-под черных очков по щекам потекли слезы.

– Слезы тоже не помогут, – сказал я холодно. – Говорите правду. Если вы будете лгать и изворачиваться, – я сунул руку в карман, – я надену на вас наручники и отправлю в Мюр. Там с вами будут говорить совсем уже посторонние люди. Дело идет об убийстве, вы понимаете это?

– Я понимаю… – едва слышно пролепетало чадо. – Я скажу…

– Правильное решение, – одобрил я. – Итак, вы с Олафом вышли в коридор. Что было дальше?

– Мы вышли в коридор… – повторило чадо механически. – А дальше… дальше… Я плохо помню, память у меня паршивая… Он что-то сказал, а я… Он что-то сказал и ушел, а я… это…

– Никуда не годится, – сказал я, покачав головой. – Попробуйте снова.

Чадо с хлюпаньем утерло нос и полезло рукой под подушку. За носовым платком.

– Ну? – сказал я.

– Это… это стыдно, – прошептало чадо. – И противно. А Олаф мертвый.

– Полиция, как и медицина, – наставительно произнес я, ощущая огромную неловкость, – не признает таких понятий, как «стыдно».

– Ну ладно, – сказало вдруг чадо, гордо вздернув голову. – Хрен с вами. Дело было так. Сначала шутки: жених или невеста, мальчик или девочка… ну, вроде как вы со мной обращались… Он тоже, наверное, принял меня неизвестно за что… А потом, когда мы вышли, он принялся меня лапать. Мне стало противно, и пришлось дать ему по морде… по лицу…

– Ну? – сказал я, не глядя на него.

– Ну, он обиделся, обругал меня и ушел. Может быть, я, конечно, зря, может, и не надо было давать волю рукам, но он тоже был хорош…

– Куда он ушел?

– Да откуда мне знать? Стану я смотреть, куда да зачем… Ушел по коридору… – Чадо махнуло рукой. – Не знаю куда.

– А вы?

– А я… А что – я? Все настроение пропало, противно, скукотища… Одно и оставалось – пойти к себе, запереться и напиться до чертиков…

– И вы напились? – спросил я, осторожно потягивая носом и исподволь оглядывая номер. Кавардак в номере был страшный, все было разбросано, все валялось кое-как, а стол был завален длинными полосами бумаги – лозунгами, как я понял. Вешать на дверях у полицейских чиновников… Спиртным действительно попахивало, а на полу у изголовья постели я заметил бутылку.

– Ну натурально, я же говорю вам!

Я наклонился и взял бутылку. Бутылка была основательно почата.

– Драть вас некому, молодой человек, – сказал я, ставя бутылку на стол, прямо на лозунг «Долой обобщения! Да здравствует мгновение!» – Вы потом все время сидели здесь?

– Да. А что делать? – Чадо по-прежнему, видимо по старой привычке, старательно избегало родовых окончаний.

– А когда вы легли спать?

– Не помню.

– Ну хорошо, предположим, – сказал я. – А теперь подробно опишите все ваши действия с того момента, как вы вышли из-за стола, и до того момента, как вы с Олафом удалились в коридор.

– Подробно? – спросило чадо.

– Да, со всеми подробностями.

– Ладно, – согласилось чадо, показав мелкие, острые, до голубизны белые зубы. – Значит, доедаю я десерт. Тут подсаживается ко мне в дрезину бухой инспектор полиции и начинает мне вкручивать, как я ему нравлюсь и насчет немедленного обручения. При этом он то и дело пихает меня в плечо своей лапищей и приговаривает: «А ты иди, иди, я не с тобой, а с твоей сестрой…»

Я скушал эту тираду, не моргнув глазом. Надеюсь, лицо у меня было достаточно каменное.

– Тут, на мое счастье, – продолжало чадо злорадно, – подплывает Мозесиха и хищно тащит инспектора танцевать. Они пляшут, а я смотрю, и все это похоже на портовый кабак в Гамбурге. Потом он хватает Мозесиху пониже спины и волочет за портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в Гамбурге. А я смотрю на эту портьеру, и ужасно мне этого инспектора жалко, потому что парень он, в общем, неплохой, просто пить не умеет, а старый Мозес тоже уже хищно поглядывает на ту же портьеру. Тогда я встаю и приглашаю Мозесиху на пляс, причем инспектор рад-радешенек – видно, что за портьерой он протрезвел…

– Кто в это время был в зале? – сухо спросил я.

– Все были. Олафа не было, Кайсы не было, а Симонэ наяривал в бильярд. С горя, что его инспектор отшил.

– Так, продолжайте, – сказал я.

– Ну, пляшу я с Мозесихой, она ко мне хищно прижимается – ей ведь все равно кто, лишь бы не Мозес, – и тут у нее что-то лопается в туалете. Ах, говорит она, пардон, у меня авария. Ну, мне плевать, она со своей аварией уплывает в коридор, а на меня набегает Олаф…

– Постойте, когда это было?