Но и эта картина первой нынче победы, одновременно и мрачная и торжественная, радость, что все во взводе покуда остались целы, не заглушали в Матушкине новой тревоги. Точила она и солдат, но этого не было видно. Чеверда лениво жевал смерзшуюся камнем кукурузно-ржаную горбушку. О горячей пище нечего было и мечтать, вот направляющий и замаривал червячка. Но, учуяв подозрительный гул, зажевал быстрее, обтер рукавицей рот, сунул краюху в свой вещмешок, накинул петлю, затянул. Пробурчал недовольно:

— Не дастэ и поисты, — завертел беспокойно головой, забил каблуками о притоптанный снег. В полуразбитых сапогах, надетых без вязаных жинкой из овечьей шерсти носков, на одну портянку из немецкой шинели, даже с газетой ноги не согревались.

Матюкнул негромко фашистов и рядом сидевший Орешный: только решил закурить, достал уже и кисет, а тут этот гуд. Сунул все снова в карман, под шинель.

— Э-эх, — вздохнул он, — лихо не лежит тихо. Покурить, падла, и то не дает. — И, кажется, вовремя спрятал: откуда-то с той стороны, где за снежным простором степей и предгорья плескалось Каспийское море, тоже донесся рев, сверлящий, стремительно нарастающий.

«Самолеты, — сразу отличил его Матушкин от всех других шумов. И тут же на сердце тоскливо заныло: — Чьи? Наши или не наши?» Матушкин знал, взвод его непросто увидеть и сверху — пушки подбелены, комья земли присыпаны снегом, все в маскхалатах. Надо только слиться с сугробами, не шевелиться, застыть.

— Воздух! Ложись! — крикнул он.

Все рухнули наземь. Косились глазами на небо. Уставился ввысь из окопчика и Матушкин. Из солнечного пятна, словно из светлого окна в тусклом матовом небе, с ревом выметнулись звеньями «Илы».

— Наши! Ура-а! — вскочил, задрав кверху голову, Лосев.

— За щит! За щит, мать твою! — закричал лейтенант. — Не демаскироваться!

А немецкие танки с пехотой, должно, уже ударили по нашим передним траншеям. Матушкин догадывался об этом по тому, как вместе с «пэтээрами» дружно заработали и пулеметы, как волна за волной, бросаясь в пике, «Илы» не только сыпали бомбы и палили из пушек, но и вовсю поливали сверху свинцом. А немцы, наверно, все лезли и лезли. Небо там, над передними нашими траншеями, так и вскипало зенитными кудрявыми облачками. Один штурмовик задымил. Как бы нехотя, наклоняясь все ниже и ниже к земле, круто взял в сторону, откуда пришел. За ним, все густея, чертил небо шлейф.

«Дотянет? — за ним, наверное, следила вся передовая. Матушкин увидел, как стрела черного дыма метнулась за холм. Всплеска дыма, снега, земли за ним не последовало, не услышал и грохота взрыва. — Уф, — облегченно вздохнул он, — значит, сел, не сгорел. Молодец! Долетел до своих. Не выпрыгнул!»

Отбомбившись и отстрелявшись, штурмовики потянулись назад. А гул из «котла» все нарастал… Не сумели, значит, соколики всех гадов ползучих переклевать. Еще больше усилились треск «пэтээров», разрывы противотанковых и ручных гранат, нарастал автоматный и пулеметный огонь. Наши, должно, отбиваясь от танков, в основном старались отсечь от них пехоту. Рокот моторов, пальба будто бы стали смещаться к хутору» А вот там грохнул и залп. Больше там некому было — значит, ударили пушки Зарькова. Эхо выстрела, отдаваясь между холмами, понеслось по снежной равнине. Ухнул второй залп, третий, четвертый. И пушки Зарькова стали бить вразнобой. Их пальба тотчас смешалась с пальбой немецких орудий. Что-то рвалось там. Возможно, то рвались подбитые фашистские танки. Там, у хутора, уже показался и дым.

Вслушиваясь в пальбу, вглядываясь в дым, Матушкин едва не грыз сжатые в кулаки пальцы. Не достать пока, не помочь. Видно, напуганные мрачной тучей от догоравших возле погоста трех танков, эти, что шли из «котла», взяли не прямо на брод и на мост, как рассчитывал Матушкин, а приняли немного левее, прямо на Зарькова, на хуторок.

«А, черт. Ну, ничего, деваться им некуда, — попытался утешить себя таежник, — сейчас ко мне отвернут. Сейчас. Должны отвернуть!» И тут, да так, что даже притихла возле хуторка стрельба, раскатился над полями, оврагами и холмами отчетливо выделившийся среди остальных, все вокруг придавивший собой взрыв. И тотчас там, перед взводом Зарькова, взвился ввысь множеством остроконечных стреловидных хвостов желто-коричневый столб, а через миг повалили и клубы какого-то особенно черного жирного дыма.

— Подже-о-ог! — заорал таежник. — Ай да Олежка! Самоходку поджег! Тяжелую самоходку! Понят дело? Вот так! — Матушкин вцепился в рукоять аппарата, завертел ее. — Седьмой! Седьмой! — кричал он. Наконец комбат отозвался. — Что там у вас? — надеясь услышать приятное, возбужденно кричал в трубку приморец.

— Дали им жару! — хрипел капитан, — Твой черед, повернули к тебе!

— Я готов! — отозвался немедленно Матушкин.

— Вышло-то… На нас навалились сперва. Стратег, — упрекнул мрачно Лебедь. Но Матушкин терзался этим и сам.

— Как там Зарьков? — не дослушав, поспешил узнать он.

— Ты давай свою задачу решай. Вот так, — и голос в трубке пропал.

— Алло, алло!.. Вот черт! — ледком кольнуло сердце приморца. Опять закрутил рукоять.

— Приказ слыхал? И готовься! — отрезал и слушать не стал капитан. Бросил трубку опять.

— Я спрашиваю! — снова вызвав комбата, взревел лейтенант. — С Зарьковым что? Отвечай!

— Чего орешь? — возмутился и Лебедь. — Я-то почем знаю? Молчит. Уже с минуту молчит. И пушка не бьет. Он у второй.