– Не хочешь? Давай, я заберу.

Золотые глаза смотрели с разочарованием – кажется, искренним. И Шантия, зажмурившись, в несколько больших глотков опорожнила поднесённую чашу – и замерла в ожидании. Но по жилам не разлилась боль, лишь приятное тепло и лёгкая усталость, когда и руки, и ноги кажутся чем-то отдельным, и каждое движение – подвиг. Она откинулась обратно на подушки, прикрывая глаза.

– Признайся, - Венисса усмехнулась, - ты думала, что это яд. Ведь думала же, правда?..

Её руки беспокойно шарили по рукаву платья, то и дело норовя оторваться от бессмысленного занятия и сделать нечто более полезное. Стало тихо – отчего-то настолько тихо, что снаружи даже редкие птицы, осмеливающиеся петь до наступления летнего зноя, примолкли.

– Недолго, - зевнув, Шантия положила ракушку на прикроватный столик. – Спасибо тебе. Прости, не могла бы ты уйти?.. Мне очень хочется спать…

Она ожидала блаженного сна, но её вновь ухватили за плечи – на сей раз безжалостно и цепко, с силой встряхнули:

– Нет, ты не будешь спать, - прошипела Венисса, и Шантия распахнула глаза – снова, снова эти змеиные интонации. – Не смей, не смей засыпать! Ты должна всё чувствовать, должна…

Именно в этот миг низ живота свело острой болью, как если бы в нутро с размаху ворвался кинжал с зазубренным лезвием. Шантия хотела закричать, но не могла: странное питьё лишило сил, лишило голоса. Беспомощной куклой она болталась в руках Вениссы, которая с прежними весёлыми искорками в глазах шептала:

– Знаешь, ведьмачка, моя мать и правда была травницей. Вот только она успела научить меня кое-чему: как убрать гной, не отнимая всю конечность, как говорить с теми, кто не имеет голоса… как из простого чая сделать ядовитый отвар.

Боль усиливалась; Шантия стиснула зубы – и сдавленно замычала, закусывая покрывало. Следовало закричать, подать голос, но даже если бы нашлись на то силы, она не сумела бы.

– Ты не умрёшь, не беспокойся; умрёт то, что внутри тебя, - Венисса засмеялась, будто рассказала очень удачную шутку. – Боги не даровали мне дитя, нет: этот дар достался тебе, недостойной чужеземной твари!

Она продолжала говорить, но Шантия не слышала её слов. Забивалась под язык и в горло колкая шерсть, пальцы судорожно сжимались. Казалось, боль обрела облик и очертания, слившиеся отчего-то со счастливым и яростным одновременно лицом Вениссы. Та смеялась, смеялась, будто не боясь, что кто-то услышит:

– Проклинаешь меня? Давай, проклинай! Любое проклятие, обращённое на меня, вернётся к тебе стократ; что же ты молчишь, ведьмачка? Услади мой слух!

Но Шантия лишь открывала и закрывала рот, ощущая себя медузой, выброшенной на берег волнами: существом без единой кости и почти без дыхания, с надеждой смотрящим на каждую новую волну боли – вдруг она будет последней? Она давилась шерстью и угасшими ещё в груди криками. Пару мгновений Венисса смотрела на неё с торжеством – и лишь затем вышла, напоследок смахнув на пол принесённую раковину.

Потерянная дочь островов посмотрела вверх, на потолочные балки. Затем скосила глаза на измятое покрывало, на пол – туда, где лежала ракушка, развалившаяся на две половинки. На губах застыл желанный привкус соли. Боль осталась, но она была ничем по сравнению с той, прежней; теперь куда острее ощущалось, что по бёдрам течёт липкая, густая кровь. Шантия подтянула покрывало ближе к себе, посмотрела на кровавый сгусток плоти, съёжившийся на нём – и остановилась. Губы беспрестанно шевелились; сердце повторяло новые и новые проклятия, предназначенные Вениссе, Кродору, собственной наивности. Но шептала она совершенно иное, шептала, не осознавая себя:

Спасибо.

========== Путь пламени. Глава VIII ==========

Когда наступает пора дождей и бурь, море укутывается плотным туманом; именно туман, и ничто иное, теперь составлял жизнь Шантии Аль-Харрен. Она покорно принимала пищу, когда её подносили примолкшие служанки, односложно отвечала, если кто-то с ней заговаривал, и не вставала больше с постели. Кругом проплывали не люди – тени: тень толстого варвара-лекаря, который, качая головой, шептал что-то Кродору, тень Вениссы, которая пыталась в чём-то обвинить. Даже те, кто прежде не упускал случая унизить иноземку, ныне прятали глаза и порой позволяли себе слова сожаления; твердили, будто бы она, потеряв ребёнка, сошла с ума от горя.

Шантия лишь удивлённо хлопала ресницами и улыбалась, когда очередная служанка принималась бормотать, что дети – дело наживное, а мир столь жесток, что порою лучше и вовсе его не видеть. Покинув покои, служанка мчалась к своим товаркам, и те кивали головами: помешалась, как есть помешалась!

А всё дело было в том, что она и в самом деле не испытывала боли.

Однажды туман уже окутывал её, обнимал холодными и липкими руками: в те дни, когда погибли её родные. Нынешний туман был другим: он пах травами, забирался в рот, в ноздри, в уши, заглушая вкусы, запахи, звуки.