– Вот и я про это, – старик закивал, обрадованный тем, что его наконец-то поняли. – Что станет с этим городом, если его обитатели вдруг воспримут мои идеи как должное? Он неминуемо погибнет. Смертный приговор, вынесенный мне афинянами, нужно воспринимать как акт самозащиты. Он направлен не против вздорного и болтливого старикашки, которого можно и щелчком зашибить, а против его пагубных идей, уже начавших завоевывать симпатии некоторых граждан. Ведь я покушаюсь на незыблемое. Отвергаю суверенитет общества в пользу суверенитета личности. Суд собственной совести ставлю выше суда народа. Таким образом, мои частные принципы входят в противоречие с принципами большинства афинян. Народ не только имел право, он был обязан приговорить меня к смерти… Впрочем, сначала суд склонен был пощадить меня, ограничившись штрафом или изгнанием. Ради этого мне следовало публично покаяться и отказаться от всех своих предыдущих слов. Но такой исход был неприемлем для меня. Ведь, по существу, судили не меня а истину, пусть даже спорную. Глупцы, они не понимают, что любая истина сначала кажется преступницей, а позже превращается в законодательницу. Я сам определил свою судьбу, хотя кое-кто придерживается иной точки зрения. Я выбрал смерть для того, чтобы продемонстрировать людям пример личной свободы.

– Зачем такие сложности, папаша? Кинулся бы вниз со скалы – и все. Разве это не пример личной свободы?

– Ни в коем разе. Самоубийство – деяние нечестивое. Глупо кидаться в объятия смерти, если она шествует мимо. Но совсем иное дело, когда смерть стоит у тебя за спиной. Все должно идти своим предопределенным порядком. Сроки каждой человеческой жизни учтены в великом замысле природы.

– Меня предупреждали, что ты сладкоречив, как сирена, и способен навязать свое мнение любому. Так оно, может, и есть… Однако меня ты не убедил. Хотя настроение испортил. Знала бы обо всем заранее, так никогда бы не позарилась на эти несчастные оболы. Да и время сейчас такое, что я могу зачать. Только сыночка-философа мне еще не хватало…

– Увы, от судьбы не уйдешь, – ухмыльнулся старик.

– Остается надеяться, что ты уже не способен к зачатию.

– Почему же! Мои дети совсем еще малолетки. Разве это неизвестно тебе?

– Известно. Да только люди говорят, что Ксантиппа прижила их на стороне.

– Я придерживаюсь иного мнения. На такую клячу, как она, даже раб не польстится. К тому же при рождении сыновья очень походили на меня. Такие же лысенькие, такие же беззубые, такие же крикливые, – старик улыбнулся собственной шутке. – Так что вскоре ожидай приплода.

– Клянусь Герой, я скорее отравлю свое чрево!

– А вот это уже будет преступлением. И против богов, и против людских законов. Не спеши, моя красавица. Пройдет немного времени, и афиняне заговорят обо мне совсем по-другому. Ты еще увидишь мой бюст, установленный в Парфеноне.

За дверью вдруг лязгнуло, и грубый голос произнес:

– Эй, голубки, скоро светает! Так что ворковать вам осталось недолго. Поторапливайтесь.

– Это тюремный страж! – всполошилась Ампелида. – Он навещал мою подругу Мирталу, да что-то рано от нее вернулся. Не сладили, наверное… Мне пора собираться.

Наступила пора действовать. Я слегка притушил сознание Ампелиды (ей это показалось чем-то вроде обморока) и спросил, подражая интонациям прародительницы:

– Кстати, пока мы еще не расстались… Напомни, какой нынче год. Я что-то запамятовала.

– Ничего нет проще. Сейчас первый год девяносто пятой Олимпиады.

Я быстренько произвел в уме несложный пересчет. Ага, триста девяносто девятый год до нашей эры. При желании можно и месяц выяснить. Про такую точность прежде даже мечтать не приходилось. А что толку! До Минотавра еще добираться и добираться. Знать бы, хотя и приблизительно, какой промежуток времени нас разделяет. Поинтересоваться, что ли, у Сократа? Он старик ушлый. С Периклом общался. Ксенофонту советы давал. О прошедших веках, наверное, побольше нашего Мордасова знает. Да только прямо в лоб его не спросишь. Дескать, в каком точно году скончался небезызвестный Минотавр, сын царя Миноса? Тут подходец нужен.

Как ни странно, но на помощь мне пришел тюремщик. Вновь толкнув в дверь, он объявил:

– Эй, приятель, говорят, что корабль со священным посольством возвращается. Жить тебе осталось всего пару дней.

– Тем лучше, – Сократ за словом в карман никогда не лез. – Наконец-то вместо твоей вечно пьяной рожи я узрею светлые лики богов.

– А в чем дело? – незамедлительно поинтересовался я. – Про какое посольство идет речь?

– Ты что – дурочка, или чужестранка? – удивился старик. – Разве можно жить в Афинах и ничего не знать о Делиях, празднике Аполлона Заступника?

– Считай меня кем угодно. – Я изобразил обиду. – Да только, если честно сказать, мне начхать на все ваши праздники. Я ведь не имею афинского гражданства. Мой отец был скифом, государственным рабом, и свободу получил лишь на смертном одре. Но даже он, варвар, не был таким грубияном, как ты. Я просто спросила, а ты сразу обзываешься.

Все эти биографические сведения я успел выдернуть из затухающего сознания Ампелиды. Заодно стало ясно, как мои предки оказались в Афинах. По древней традиции, тянувшейся, наверное, еще со времен первых архонтов, порядок на городских улицах поддерживали рабы-скифы, вооруженные длинными бичами. А скифы, говорят, произошли непосредственно от киммерийцев. Так что нашей родни сейчас хватает и в Причерноморье, и в Передней Азии, и здесь, в Греции.

Широко раскинулось мое генеалогическое древо, ничего не скажешь.

Обида Ампелиды, похоже, растрогала старика.

– Прости, моя красавица, я вовсе не хотел уязвить тебя, – засюсюкал он. – А что касается Делий, то это празднество учреждено афинянами в честь победы Тесея над чудовищем Минотавром, которой, как известно, способствовал сам Аполлон. Празднества происходят раз в четыре года на острове Делос, и Афины всегда посылают туда корабль с дарами, а также священное посольство, составленное из знатнейших мужей. На этот срок отменяются все военные походы и казни. Можно сказать, что я жив до сих пор только благодаря заступничеству Аполлона.