– И потому согласилась поужинать со мной? – засмеялся он. – С тем, чтобы я уговорил журнал напечатать про жажду в Африке, так?

Она лукаво улыбнулась.

– Может быть и так… Почти три миллиона голов домашнего скота погибли в непосредственной близости от огромного резервуара с питьевой водой, на расстоянии в четыреста метров… Разве это не тема для большого репортажа?

– И почему они не дошли до этой воды?

– А потому, что вода была под землей… Потому, что у нас нет средств поднять ее на поверхность… Сахара вся испещрена подземными реками и лишь ждет, пока кто–нибудь из людей не поднимет эту воду… Если можно извлечь нефть с глубины в десять тысяч метров, то почему нельзя достать воду с глубины всего лишь четыреста метров?

Это был первый раз, когда он приехал в Африку. Приехал фотографировать безграничную жажду огромного континента и где спасение от этого бедствия лежит прямо под ногами. Приехал и остался здесь.

Что смогла дать ему Надия? Что в ней было такого, что привлекло его внимание и буквально околдовало?

И не только из–за ее физической красоты, из–за ее лица с чертами безукоризненными, почти совершенными, из–за ее упругого и гладкого тела или удивительной гармонии движений и жестов.

Нет, не только это… Но в большей степени ее яркая индивидуальность, невероятная сила характера, ее жажда жизни, желание помогать всем, всегда делать что–то для кого–то, участвовать в безнадежных баталиях, сражаться с ветряными мельницами, где требовалось такое напряжение, что это превосходило все ее резервы сил физических и душевных.

Ее уверенность в том, что она занимает правильную позицию, и искренность и способность видеть жизнь такой, как она есть, без прикрас, исключительная честность в каждом жесте, в каждом слове, в каждой идее, словно была уверена, что от любого ее действия зависит возрождение ее народа, ее страны и всего мира в целом.

Для Надии все в этой жизни имело особенный, можно сказать, эпохальный смысл, в отличие от Давида, для которого все выглядело ровным счетом наоборот: казалось мелким, абсурдным и бессмысленным… Во всяком случае, так было до момента их встречи. Ничто его не интересовало, кроме хорошего кадра, хотя и в глубине души прекрасно понимал, что хорошая фотография – не более чем ложный способ увековечить какой–нибудь яркий, красивый момент, и что иногда никакого такого момента не было, а создавался при помощи специального фотографического фильтра, контрастного света или особенного, дисторсионного объектива, причудливо изменяющего реальность.

Давид был достаточно умен и прекрасно понимал, что самая противоречивая и вредная черта его личности, была, как раз, отсутствие индивидуальности, а в отношении характера – так отсутствие этого самого характера.

Он знал это и принимал как некую неизменную реальность, аксиому, не требующую доказательств.

Он был таким с самого детства. В школе он сразу же соглашался с тем, что другие, но не он, становились лидерами, соглашался и принимал это, и то же самое происходило в Университете и в Армии. Можно было бы сказать, что его голос никто не слышал, несмотря на его рост, он оставался незаметным и неуслышанным. Конечно же, у него были собственное мнение и собственные, разумные точки зрения, но все это как–то меркло, увядало без борьбы перед мнением других, пусть даже откровенно глупым, а иногда и абсурдным.

Очень быстро он обнаружил в себе такую черту, как нежелание ввязываться в споры, часто безнадежные, а соглашался просто уступить тем, кто и не заслуживал никаких уступок.

В конечном итоге, чтобы не происходило, но он всегда позволял окружающим «обойти» его с любой стороны.

Иногда его начинало возмущать такое положение дел, когда он чувствовал себя ущемленным от того, что не смог и не захотел «прижать» кого–то, кто ему, на самом деле, был совершенно безразличен. И в душе своей он постоянно ощущал странную смесь из робости и болезненной доброты, что также очень часто портило ему жизнь. Пытался бороться с этим, с этой странной чертой своего характера, но со временем пришел к неутешительному выводу, что еще хуже он начинал чувствовать себя, когда принимался воевать сам с собой и со своим «бесхарактерным» характером.

А потому, оказавшись один на один перед чудесной женщиной, принадлежащей к другой расе, родом с другого Континента, с совершенно иными идеями, другим восприятием мира и другим темпераментом, позволил поглотить себя безо всякого сопротивления, хотя и воспринимал это «поглощение» ни как свое полное уничтожение, а признание того, что в характере Надии было именно то, что он так хотел иметь у себя, но чего всю свою жизнь избегал и даже боялся.

И вот, сейчас, сидя в саду отеля и наблюдая как загораются огни в дельте, Давид старался найти в себе и убедить самого себя, прибегнув к помощи бутылки коньяка, что, может быть первый раз в жизни, у него было достаточно решимости и причин, чтобы продолжить начатые поиски, проникнуть в самое сердце Африки и исполнить обещание спасти Надию, чего бы это ему не стоило.

И то не было проявлением страха – это он знал прекрасно. Многие годы, в юности, его преследовало одно сомнение: что эта бесхарактерность есть некая форма проявления трусости. Но значительно позже, когда Журнал посылал его снимать войны и землетрясения, и когда пули свистели над головой и смерть гуляла рядом, а он спокойно, без ускорения пульса снимал происходящее, то тогда, с некоторым чувством облегчения, понял, что то был вовсе не страх, и никогда не был, и никогда это не имело никакого отношения к присутствию мужества в его характере или отсутствию оного.

Перспектива рисковать собственной жизнью, и даже возможность погибнуть – совершенно не пугали его, если от этого зависела свобода и жизнь Надии. Все что его пугало, это то, что в определенный момент в нем может закончиться «завод», решимость довести до конца такое сложное дело, как поиск темнокожей женщины на бескрайних просторах Африки.

– И чтобы сделала она на моем месте?

Как бы начала битву с такими огромными ветряными мельницами, с которыми редко кто встречался в своей жизни?