— Именно поэтому они и вернутся, — твёрдо сказал Альмейда. — Мы ударили по ним, заставили обороняться, пострадал их гонор, а значит, чтобы восстановить реноме «Императрикс» выйдет на промысел в наши воды снова. И мы будем ждать его.

Старпом покачал головой. Капитан «Каммористы» был настоящим авантюристом, вот только с ним он сможет прославиться, обессмертить своё имя в веках. Это было самой большой мечтой первого помощника Альмейды.

Близилась осень. В Хексберг было уже довольно прохладно, шли дожди, небо затягивали тяжёлые свинцовые тучи. Самая та погода для возвращения «Каммористы» в порт. От команды нашего бравого фрегата вновь осталась едва половина. Большая часть абордажников — почти все бывшие рабы — погибли. Многие остались калеками. Что интересно, сама «Каммориста» практически не пострадала. На ремонт её ушло бы не больше двух-трёх недель и Альмейда был полон решимости выйти в море сразу по окончании ремонта. Это значит, что на набор команды у нас очень мало времени.

Шад умер спустя полчаса после безумного абордажа. Никогда не забуду его похорон, пускай и до и после приходилось хоронить друзей и врагов. Его зашили в простой холщёвый мешок, мы выстроились вдоль правого борта и Альмейда начал говорить:

— Ты не был олларианцем или эсператистом, и я не знаю как положено хоронить уроженцев Багряных земель. Но я знаю точно, что ты был настоящим моряком, и пусть море примет тебя, Шад.

Я с Рокэ и ещё пара бывших рабов, из тех, что натаскивал Шад и кому посчастливилось пережить схватку на палубе «Императрикс», на двух верёвках медленно опустили мешок с телом Шада в воду. Уже несколько позже, в каюте капитанской, где кроме её хозяина ещё сидели ещё и мы с Рокэ да те самые двое абордажников, маркиз Алвасете вновь, как когда-то в трактире на Марикьяре взялся за гитару. Только тогда первым пел Шад.

Рокэ пел на основательно подзабытом мною за годы жизни в Талиге кэналлийском. Раньше я помнил эту песню целиком, а теперь воспринимал больше по наитию, нежели на слух. Она как нельзя лучше подходила к этому моменту.

Удары сердца твердят мне, что я не убит,

Сквозь обожженные веки я вижу рассвет,

Я открываю глаза — надо мною стоит

Великий Ужас, которому имени нет.

Они пришли как лавина, как черный поток

Они нас просто смели и втоптали нас в грязь

Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок

Они разрушили все, они убили всех нас…

Они пришли как лавина, как черный поток

Они нас просто смели и втоптали нас в грязь

Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок

Они разрушили все, они убили всех нас…

И можно тихо сползти по горелой стерне

И у реки, срезав лодку, пытаться бежать

И быть единственным выжившим в этой войне

Но я плюю им в лицо, я говорю себе: «Встать!»

Удары сердца твердят мне, что я не убит,

Сквозь обожженные веки я вижу рассвет,

Я открываю глаза — надо мною стоит

Великий Ужас, которому имени нет.

Я вижу тень, вижу пепел и мертвый гранит,

Я вижу то, что здесь нечего больше беречь,

Но я опять поднимаю изрубленный щит

И вырываю из ножен бессмысленный меч.

Последний воин мертвой земли…

Я знаю то, что со мной в этот день не умрет,

Нет ни единой возможности их победить,

Но им нет права на то, чтобы видеть восход.

У них вообще нет права на то, чтобы жить,

И я трублю в свой расколотый рог боевой,

Я поднимаю в атаку погибшую рать

И я кричу им: «Вперед!», я кричу им: «За мной!»

Раз не осталось живых, значит: «Мертвые, встать!»