— Украдет человек, так обсуждать начинают, воспитывать. А здесь строгость нужна, — повысил голос дед Драган, — строгость, только строгость. Посягнула рука на общее добро — хрясь! отруби ее. Еще в святом писании учили: соблазняет тебя рука твоя или нога твоя, отсеки их и брось от себя подальше, чтобы чистым остаться. Вот как! А теперешние — агитация! Да слыхано ли было такое раньше? Я понимаю — демократия. Очень хорошо. Да на одной голой агитации демократию не построишь. Требуется и еще кое-что. Точно говорю.

На шоссе перед будкой остановилась бежевая «Волга», из которой высунулась голова с рыжей, как огонь, шевелюрой.

— Где председателя найти?

— В правлении, — ответил дед Драган и снова повернулся к сидящим на скамейке. — Так вот, говорили мы однажды с моим квартирантом, с Тодором…

— Драган, погоди минутку, — прервал его бай Тишо, — этот на «Волге», не Пенков ли, начальник Дорстроя?

— Он самый…

— Тогда без меня уж договорите, а я пойду. Мне с этим Пенковым повидаться надо.

Но пока он дошел до правления, там уже не было ни бежевой «Волги», ни их джипа.

Что делать? Ждать здесь? А если на обратном пути поедет через Ситницево? Откладывать разговор с Пенковым нельзя, тем более что сам к ним заявился. Он вытер пот со лба и заспешил к Моравке. В его-то годы! С его-то сердцем! Когда он поднялся на плато, где старая дорога кончалась, и увидел бежевую «Волгу» у строительных машин, первым желанием было сесть и перевести дух.

— А вот и бай Тишо, — улыбнулся издали один из механизаторов. — Уж два дня тебя не видать. — И, повернувшись к начальнику, пояснил: — Бай Тишо у нас вроде ОТК.

Молодежь разошлась по машинам, а они присели на зазеленевшую обочину. Выслушав, Пенков тряхнул рыжими кудрями:

— Исключено. Я здесь только исполнитель. Хозяин — Сивриев.

— Но машины, специалисты — твои.

— Платят — работаем.

— А о людях у тебя душа не болит? Ведь кусок хлеба у них вырываешь.

— Это уже не моя забота.

— Да… А на тебя вся надежда была. Бежал сюда, чуть не задохнулся, думал, только бы сил хватило, не может человек не понять.

— Жаль мне тебя, бай Тишо, но помочь не могу. Хозяйство деньги перевело, документация готова, сам видишь — работаем.

— Значит, зря бежал.

— Зря, но…

— Что «но»? Да не молчи же!

Через полчаса они начали понимать друг друга, и Пенков поднялся:

— Мне пора. Подвезти?

— Езжай! Мне спешить некуда. Только не забудь, о чем говорили. Не бери грех на душу.

— Если сельсовет заплатит, мы деньги хозяйству сразу вернем. Обещаю. Ну, будь жив-здоров!

Он подождал, пока «Волга» скрылась за холмом, и пошел назад, в Югне. Тропка бежала вниз, вниз, и он невольно тоже заспешил. Ангел, шофер, говорил о таких дорогах: нужен не мотор, а крепкие тормоза. Тормоза… Вот уж кому нужны крепкие тормоза, так Сивриеву. Дай человеку большие деньги — голова кругом. А такой, как Тодор Сивриев, начинает бросаться ими направо-налево. И тогда нужны тормоза. Иначе может стать не радетелем народа, а вором. Одной рукой раздаешь, а другой воруешь. Пусть не для себя лично, но воруешь. Однако простому человеку схватить такого за руку трудно. Легко говорить деду Драгану…

Слева и справа от дороги глядели на него чемерица, примула, десятки других цветов и травок. Одни расцвели, другие только набирали бутоны, а среди зазеленевшего боярышника то тут, то там неожиданно сверкала чистейшей белизной стройная, высокая слива. А все это вместе — весна. Весна же, сколько он себя помнит, всегда волновала его — зелень и молодость околдовывали. Вот и сейчас весна, но веет от всей ее картины грустью. Почему? Как будто бы все в порядке. Вот даже Пенкова сумел уговорить. Но неспокойно ему, не может всей душой отдаться радости, которая прежде охватывала его всего целиком, до самозабвения. Или все из-за неуверенности и неясного страха, которые стискивают его сердце последний год?

Только ступил на новый мост, навстречу один из моравчанских переселенцев.

— Бай Тишо… Здравствуй. Сверху идешь?

— Можно сказать, оттуда.

— Слышал, по горам ходил, избу искал?

— Было такое.

— Так я тебе скажу: моя как раз то, что ты ищешь. В стороне ото всех. Сам себе хозяин. В саду груши, яблоки… Прямо у дома речонка бормочет. Не сказать, чтоб большая, узенькая, меленькая, а не пересыхает. И зимой и летом бормочет, бормочет. Отдаю все тебе. Ничего и везти туда не потребуется. Иди и живи. Тебе там понравится, голову на отсечение даю. А место — лучше нету во всех здешних горах. Сама изба что горлинка: прилетела напиться — да и села на бережок. Бери!

— Коли там рай земной, ты-то зачем здесь? Почему убежал оттуда?

— Из-за детей, из-за детей только. Пристали: Югне да Югне. Городской жизни захотелось. Не хотят в горах жить. А я как без них? Кровь тянет: где дети, там и отцы-матери. Э, — уже иным тоном продолжал крестьянин, — и по-другому решают: дети по городам, а старые в горах кукуют, за добро свое держатся.

— Не всегда из-за добра…

— От жадности, — стоял на своем моравчанин. — Боятся добро свое оставить. А нормальный человек со своим живет. Ты меня слушай.