— Кому-нибудь еще он делал такое предложение?

— Светке Лысовой. Она официанткой у нас работала. Согласилась. До сих пор локти кусает.

— Что так?

— Прихватили ее с этими папиросами... Посадить не посадили, мать-одиночка она, дали условно, зато на пять лет запретили в торговле и общепите работать. Представляете, каково ей?

Сочувственно киваю.

— Да-a... А Репиков чем отделался?

— А что Репиков?.. Она про него не сказала. На суде заявила, будто купила коробку папирос у незнакомого мужика.

— Пожалела?

— Какое там «пожалела»! Запугал ее Репиков. Таких страстей наговорил... Что ребенка придушит, а ее бритвой искромсает. Даже нарочно во двор к ней приходил... Светка, как увидела, что он с ее Димкой играет, чуть с ума не сошла.

— Почему же вы не сообщили об этом куда следует? — жестко спрашиваю я.

Официантка поджимает губы,

— Светка мне потом все рассказала, после суда... Да и вообще, жизнь мне пока не надоела...

Очень хочется высказаться, но в этот момент за спиной раздается голос Андрея:

— Карета подана.

— Подожди, мы сейчас,— говорит Павел, поворачивается к официантке.— Вам известно, почему Репиков перестал работать в кафе?

Женщина пожимает плечами.

— Слышала, что они с шофером вывезли машину тушенки с мясокомбината. Вот и сбежал... Кажется, до сих пор ищут.

Больше расспрашивать нет смысла, поэтому мы, не задерживаясь, выходим на улицу. Андрей дожидается нас в машине.

— Как провели вечер? — интересуется он, включая «дворники», чтобы сбросить снежинки, успевшие запорошить лобовое стекло.

— С лангетом и кофе,— отзываюсь я.

— Это хорошо... А мне еще до утра дежурить.

Разворачиваю к себе зеркало заднего вида, чтобы заправить выбившиеся из-под шапки волосы, и замечаю слегка потемневшие глаза Павла. Возникает ощущение, будто невольно заглянула в чужую душу. Быстро отвожу взгляд.

31.

Будит звонок телефона. Злая от того, что не дали заснуть как следует, подскакиваю. В трубке — голос Черного. Возникает желание сказать какую-нибудь гадость.

— Лариса Михайловна, я установил соучастников Репнкова.

— Уже? — продолжая тихо злиться, спрашиваю я, замечаю отсутствие соседки по номеру, бросаю взгляд на часы и ойкаю.— Павел, извините, я думала, еще ночь.

— Я же сказал «доброе утро»,— смеется оперативник.

— А я не поняла.

— Лариса Михайловна, где вы собираетесь завтракать?

— Не знаю,

— Я жду вас в пирожковой, она за углом, в этом же здании.

Стены пирожковой облицованы зеркалами, и, находясь за стойкой, тянущейся вдоль зеркальной стены, вижу весь зал и толпящуюся у противоположной стойки очередь, состоящую в основном из студентов, на лицах которых нет и тени озабоченности но поводу зимней сессии. Самое любопытное, что и мое лицо не отягощено никакими думами. Вполне беспечная физиономия. Только глаза не такие большие, как обычно, наверное, слишком долго спала. Признаться, завтракать с собственным двойником не очень приятно. Ты жуешь, и она жует. Ты шмыгаешь носом, и она... Бр-р... Смотреть на себя надоедает, и я отворачиваюсь.

— Павел, а вы что так скромно? — спрашиваю, видя, что одна борюсь с едой, а он только пьет жидкий кофе из граненого стакана.

— Дома позавтракал.

Округляю глаза на оставшиеся пирожки.

— Вы переоценили мои возможности.

— Лучше переоценить...

В раздумье продолжаю жевать, потом соглашаюсь:

— Пожалуй, вы правы… Но если вы так же будете кормить свою будущую жену, она станет толстой,— я шарю в зеркало взглядом, нахожу подходящую фигуру в дубленке со складками на боках и пояснице и указываю Павлу, — вот как та дама... Мой Толик меня так не обкармливает.

— Муж?

Паша Черный улыбается, но восьмым бабьим чувством понимаю — делает он это, прилагая определенные усилия. Уголки губ, как всегда при улыбке, чуть поднялись вверх, но глаза вместо того, чтобы заискриться, темнеют. Совсем незаметно, но темнеют. В считанные доли секунды все это прокручивается в моем мозгу. Продолжая жевать пирожок, беззаботно киваю.

— Ну да.

— Он у вас экономный? — снова улыбается Павел, но на этот раз более естественно.

— Ужасно! — говорю я, вынимаю из сумочки полиэтиленовый мешочек и укладываю туда оставшиеся пирожки, которые слишком хороши, чтоб оставлять их для откорма зажравшихся хрюшек.— А я в него!

— Понятно,— смеется Черный, помогая впихнуть в сумочку раздувшийся пакет.

32.

Исправительно-трудовая колония, куда мы добираемся после часа езды на автобусе, щетинится высоким дощатым забором и сторожевыми вышками, чем-то напоминая неприступные крепости оседлых народов прошлого.

Сержант внимательно сверяет наши удостоверения с физиономиями. У меня даже появляется желание для большего сходства с фотографией на документе снять шапку и изобразить обиду на весь мир. Именно так я выгляжу на удостоверении. Но сержант прикладывает руку к виску: