— Что?

— Почему ты такой сердитый? — спросила она.

— Потому что он никогда не был для тебя важнее всех, — сказал я. — Неважно, что еще происходило. Новый мужчина, новая работа, новая жизнь. Он должен был быть для тебя на первом месте. А он не был.

Смешок.

— А для тебя он был на первом месте, когда ты был на первом месте для этой шлюшки с твоей работы?

— Всего одна ночь, Джина.

— Одна ночь — это немало. — Она покачала головой и стала смотреть на разноцветные баржи. — Не делай вид, что ты — святой мученик, Гарри. Ты трахал все, что движется.

Ну да.

Теперь это клеймо навсегда.

После шоу мы с Марти остались в студии и говорили о службе охраны аэропортов. Я сидел на столе среди выключенных микрофонов, каждый из которых был определенного цвета. Как телепузики. Марти качался на стуле, сунув руки глубоко в карманы штанов в стиле милитари.

— Они останавливают даже старушек, этих божьих одуванчиков, — говорил я.

Марти скорчил гримасу.

— Они останавливают бабулек — божьих одуванчиков, но почему-то не останавливают парней, похожих на Осаму бен Ладена.

Я горько рассмеялся:

— А то, что они не дают пронести на борт маникюрные ножницы, мотивируя это тем, что ты проберешься в кабину пилотов и быстренько сделаешь летчику педикюр?

Марти захохотал, потешаясь над идиотизмом этого вшивого современного мира.

— Они не дают пронести на борт маникюрные ножницы, зато втюхают тебе бутылку бормотухи в дьюти-фри — и никто и глазом не моргнет.

— А ты бы предпочел, чтобы тебя чем зарезали? — поинтересовался я. — Изящными маникюрными ножницами или отбитым горлышком от бутылки «Джонни Уокер блю лейбл»?

— Дай-ка подумать. — Марти принял глубокомысленный вид, раскачиваясь на стуле. — Может, стоит записать? Мне нравится и то и другое.

— И так вспомнишь, — утешил я.

Марти окинул взглядом коридор. Джош ушел домой. Звукооператоры тоже ушли. Но сквозь большое стеклянное окно мы увидели, что нас разглядывает какой-то молодой парень в очках. У него была прическа в стиле рокабилли, и волосы стояли, как плавник акулы.

Я его не узнал. Это и есть Би-би-си. Здесь всегда полно юных выпускников Оксфорда и Кембриджа, стоящих в очереди, чтобы принести нам сосиску в тесте.

— Хочешь стакан чая? — спросил Марти и указал парню на киоск, изобразив скрещенными руками букву «т» [10] .

Парень в очках и с акульей челкой продолжал смотреть на нас. Марти нетерпеливо ударил верхушкой буквы «т» о ее ножку. Болван по ту сторону стекла слабо улыбнулся, покачав головой. Он поднял руку — пожалуйста, подождите, о великий, — и проник к нам. Его щеки полыхали румянцем.

— Короче, жирный урод, — рявкнул ему Марти, вскинув ноги на стол. — Ты уже не в лодке на реке Кэм. И не на лужайке вместе с хулиганами из «Буллингдон клаб», попивая «Болянже». — Марти окончил общеобразовательную школу в Кройдоне. — Это реальный мир. Два чая, и побыстрее.

Парень рассмеялся.

— Мне ужасно жаль, — сказал он.

Они все были аристократы. И даже те, кто не был аристократом, подделывались под них.

— Мне следовало представиться, но я не хотел прерывать ваше редакционное совещание.

Он посмотрел на меня так, словно был в затруднении.

— Блант, — сказал он. — Джайлз Блант. Ревизор редакционного совета.

Я пожал ему руку. Она была мягкой и влажной, словно река Кэм. Марти даже не пошевелился.

— И что? — спросил он, и его лицо окаменело. — Причудливый титул делает вас неспособным принести таланту чашку чая?

Воцарилась мертвая тишина. И тут Марти расхохотался. Мы с Блантом тоже улыбнулись, радуясь услышать что-то, нарушающее эту ужасную тишину.

— Вот так и снимают напряжение. — Смеясь, Марти встал и протянул руку.

Он мог расположить к себе любого, если было нужно.

— Нам надо поговорить об «Оплеухе», — отсмеявшись, сказал Блант, вспомнив о своих полномочиях. — Если у вас найдется для меня окошко.

Марти оживленно кивнул.

— Я только возьму пиджак, и отправимся ко мне в офис, — сказал он.

Юноша изумленно взглянул на него.

— Сейчас? — переспросил он, посмотрев на большие старомодные часы. Было уже за полночь.

Мы с Марти переглянулись с улыбкой.

— Сынок, — объяснил он Бланту, — мы работаем не с девяти до пяти.

Мы втроем покинули здание компании и направились к Мейфэр по пустым улицам города, которые я знал всю свою взрослую жизнь. Улицы вокруг, казалось, никогда не менялись. Но я знал, что изменился сам.

— Когда тебе тридцать, ты хочешь быть свободным, — сказал я Марти, пока мы пересекали Беркли-сквер. — Но когда тебе сорок, хочешь кому-нибудь принадлежать.