Официантка принесла его навороченный кофе. Он не поблагодарил ее. Даже не взглянул на нее. Ненавижу, когда люди так относятся к официанткам.

— И для Пэта, — добавил он.

— С моим сыном все в порядке, — сообщил я.

Он хихикнул, и мне захотелось свернуть ему шею.

— И у Джины, и у Пэта серьезные проблемы из-за того, что они были разлучены, — сказал он.

— Тогда ей не надо было разлучаться с ним. Не надо было тратить понапрасну столько лет в поисках самореализации, или как это дерьмо называется.

Он ждал. Я продолжал. Теперь чуть более медленно и взвешенно. Гарри Сильвер — голос разума.

— После того как брак распался — да, конечно, я, как всегда, козел отпущения, — в ее жизни было много вещей более важных, чем наш малыш. Япония. Карьера. Ее последний парень. Тип вроде тебя.

Должно быть, под конец я заговорил слишком громко, потому что люди начали поглядывать на нас.

— Давайте постараемся быть вежливыми, — попросил Питер.

— Думаете, это возможно? — осведомился я. — Вы звоните мне домой и просите о встрече, а теперь сидите здесь и невозмутимо рассуждаете о Джине и Пэте так, словно знаете их лучше, чем я. Можем ли мы быть вежливыми, Питер? Я так не думаю.

— Я только хочу, чтобы вы поняли, через что прошла Джина, — не унимался он. — Я был бы признателен, если бы вы проявили чуть больше понимания. Я знаю, как ее расстраивают ваши ссоры.

— Бедняжка.

— Да, — прошипел он, и я увидел, что достал его. Где-то глубоко внутри, под очками и деловым костюмом, скрывался вспыльчивый характер. — Вы правы. Бедняжка. В детстве ее бросил отец. А потом обманул муж, потому что у него, видите ли, чертов преждевременный кризис среднего возраста.

Я ухмыльнулся:

— Продолжайте. У вас неплохо получается.

Он отодвинул в сторону свою чашку из-под кофе:

— Видите ли, на самом деле меня заботите не вы. И не ваш сын.

Я кивнул. Поставил чашку.

— О’кей, — сказал я.

— Но я люблю Джину и хочу, чтобы она была счастлива. Ваш сын, несомненно, очень проблемный мальчик…

Не сдержавшись, я потянулся через стол и сгреб его за воротник рубашки. С галстуком было бы проще. Но я все равно крепко ухватил его за рубашку «Пол Смит» в бело-голубую полоску. Раздался шум, словно что-то свалилось на пол. Молочник. Мы оба вскочили на ноги, стулья с грохотом отъехали в сторону, и все повернулись в нашу сторону. Я его не отпускал.

— Хорошо, — сказал он. — Довольно.

Я чувствовал, как меня душит ненависть. Это чувство было как черный горький ком, мешающий говорить. Я хотел так много сказать ему, но не мог произнести ни слова. Поэтому я отпустил его. Потом схватил сахарницу и изо всех сил запустил ее в стену у него над головой. Она разбилась, и на него посыпался град сахарных кубиков.

— Следи за языком, — сказал я, не узнавая собственного голоса. Вытащил из кармана пару банкнот и швырнул их на стол. — Говори все, что хочешь, о моей бывшей жене. Обо мне. Но когда говоришь о моем сыне, следи за своим вонючим языком.

Когда я вернулся домой, улица, на которой я живу, показалась мне незнакомой. Годы, проведенные в тяжких трудах на телевидении и радио, означали, что я видел ее в любое время суток. Но я привык смотреть на нее с точки зрения работающего человека. Улица в середине утра среды, без работы в этот день и на следующий день, она казалась другой планетой.

А может, мне так казалось потому, что перед домом снова припарковался Джим Мейсон. Он сидел на мотоцикле, и мотор постукивал между его ног. Он когда-нибудь заглушает эту штуку?

Он был наполовину человек, наполовину «харлей».

С ним была Сид. Руки скрещены на груди. Длинноногая, без пальто, шнурки кроссовок развязаны. Я любил ее фигуру. Любил такой, какой она была, какой ее сотворило небо. От ее тела у меня перехватывало дух. До сих пор.

Они меня не видели. Мотоцикл Джима был направлен в противоположную сторону, и оба стояли ко мне спиной. Поэтому я остановился, боясь их потревожить. Вот как это бывает, подумал я. Когда любовь проходит, но у вас есть общие дети, это бывает именно так. Не как у меня и Джины, которая радостно танцевала на тонкой грани между любовью и ненавистью. Вот как вы это делаете, подумал я и чуть не умер, потому что Сид потянулась и тронула его лицо.

Он ничего не делал, просто позволил ее руке несколько мгновений гладить его сексапильную щетину, прежде чем Сид отстранилась. Потом он завел мотоцикл и исчез, а она, мгновение посмотрев ему вслед, повернулась и вошла в дом.

Когда я семь минут спустя вошел в дверь, Сид читала газету. Она подняла на меня взгляд и улыбнулась.

— Что делаешь? — спросил я.

Она покачала головой:

— Ничего.

Я кивнул и отвернулся.

«Ты гладила его лицо» — это все, о чем я мог думать.