Кен лизнул край «Ризла» своей самокрутки, и в этот момент собаки промчались мимо нас, направляясь к загонам.

— Единственный Парень, — вздохнул он, и мне понадобилась пара мгновений, чтобы понять, что он говорит про шестой номер.

Пэт изучал бланк.

— У Единственного Парня мало шансов, — задумчиво сказал он. — Каждый раз проигрывает в тринадцатом забеге.

Он взглянул на красные номера, мелькающие на табло соревнований:

— Почти все ставят на Энергичного Дружище.

— Но Единственный Парень чует кровь, — продолжал настаивать Кен.

Он сделал глубокую затяжку, и у него начался приступ кашля. Когда приступ закончился, Кен прищурился на нас из-под очков. На его глазах от натуга выступили слезы.

— Если они почуют кровь, их уже не остановить, — твердо сказал он, затянулся в последний раз и отбросил окурок.

Тот упал на старую каменную лестницу, рассыпая искры.

— Поторопись, — шепнул мне Кен.

Я кивнул. Мы с Пэтом спустились к ограде, где ожидала целая шеренга букмекеров, и он сделал нашу ставку — двадцать пять фунтов. Все или ничего.

— Четвертак на выигрыш Единственного Парня от юного учащегося, — сказал букмекер, а его ассистент это записал. — Удачи, сынок.

Шум нарастал, пока мы пробирались обратно. Это был тот эйфористичный, мимолетный миг, когда каждый еще верит в то, что его ставка победит. Собаки были в загонах.

Металлический заяц начал свой нелепый бег.

Пэт предложил Кену сигарету, но тот покачал головой. Старик улыбнулся мальчику. Они снова стали смотреть на загоны. Собаки выскакивали из загонов, дверцы за ними лязгали, а потом слышался лишь топот лап по песку и шумное дыхание. Их языки свисали из пастей, словно странные розовые ящерицы. Крики мужчин и мальчиков заглушали металлический грохот зайца.

Единственный Парень с такой скоростью выскочил из загона, словно опаздывал на ужин. Энергичный Дружище висел у него на хвосте, но постепенно отставал, и на финальном круге Единственный Парень был уже далеко впереди. Пэт и Кен подпрыгивали на месте, вцепившись друг в друга, и на финальной прямой Синг Рана лишь улыбнулся и покачал головой, не веря своим глазам.

— Он чует кровь! — вопил Кен. — Он чует кровь! Я же говорил!

Единственный Парень пересек финишную линию, и Кен отвернулся, вцепившись в школьный пиджак Пэта, а его лицо светилось торжеством.

Потом на его глаза словно набежало облако, и, когда все люди вокруг стали бросать на землю свои проигравшие билеты, я увидел, как из него выходит жизнь, будто ее кто-то высасывает. Пэт все еще улыбался, а Синг Рана хлопал его по спине, и оба смотрели на дорожку, где борзые окружили зайца. Он уже не двигался, и собаки тыкались в него намордниками.

А я смотрел, как Кен Гримвуд пытается сделать вдох, но не может, как его руки отпустили пиджак моего сына и повисли, и я подхватил его, когда он упал.

Гораздо позже я прочитал про крест Виктории, который он заслужил при Монте-Кассино. По какой-то причине — видимо, нехватка воображения — до сих пор мне ни разу не приходило в голову узнать, как он его получил, точно так же, как я никогда не говорил об этом с моим отцом, пока не настал день, когда уже было слишком поздно о чем-либо с ним говорить.

И я узнал, что в Валентинов день тысяча девятьсот сорок четвертого года Кен Гримвуд в одиночку атаковал вражеский пулеметный дот в развалинах разбомбленного монастыря. Несмотря на мучительную боль от множества ран, полученных в ноги, и на то, что все его товарищи были убиты или ранены, он, с помощью ручного пулемета «Брен» и ручных гранат, уничтожил расчет. А потом направил огонь на вражеские позиции, дожидаясь подкрепления новозеландских группировок. Он сделал все это, будучи лишь на несколько лет старше моего сына-подростка.

Он взял жизни одних, сохранив жизнь другим. Он нередко смотрел в глаза смерти — смерти за свободу еще нерожденных поколений, но рассмеялся бы мне в лицо, если бы я сказал ему об этом. И объяснил бы, что сражался за своих друзей, сражался за то, чтобы выжить. Вот что он сказал бы мне, и это было бы правдой, но не всей.

Вы бы и внимания не обратили на этого старика, если бы увидели его на автобусной остановке. Но он прожил значимую жизнь, весомую жизнь, очень важную. И это было удивительно.

Потому что, когда я держал его в руках в тот день на старом стадионе для собачьих бегов и в последний раз вдыхал исходящий от него запах «Олд Холборн» и «Олд спайс», мне казалось, что он ничего не весит.

После полуночи мы с Пэтом стояли у автомата, без всякого желания прихлебывая обжигающий больничный чай.

Я смотрел на сына и вспоминал, как взял его навестить моего отца незадолго до того, когда все было кончено. Ему было тогда четыре или пять? Наверное, пять, потому что он уже начал ходить в школу. Тогда я сделал ошибку.