— Здорово, кунак, — крикнул он подходившему спутнику, и только по голосу Кронид узнал его: это был Крюков.

Была ранняя весна. Волга разлилась во всю ширь, на деревьях только что распустились нежно-зеленые листья.

Старинный приволжский город, известный своей красотой, тишиной и захолустностью, стоит на вершине высокой горы, покрытой снизу доверху фруктовыми садами. Город, расцвеченный старыми церквами и монастырями, окутанный зелеными палисадниками, тих и живописен, почти весь деревянный, с множеством уютных бревенчатых домиков, украшенных антресолями, мезонинами и балкончиками из точеных балясин. В особенности красив самый фасад города, далеко видный с Волги: над гребнем горы, окнами к реке стоят одноэтажные домики с вышками и башенками, а перед ними, вдоль крутого обрыва, стелется зеленый лужок. Эта часть города исстари называется «Старым Венцом», в отличие от «Нового Венца», являющегося его продолжением. Лужок засажен чахлыми акациями, лишенными чьего-либо ухода, а над обрывом, что горделиво высится над Волгой, стоят деревянные скамьи на врытых в землю столбиках, с покривившейся ветхой беседкой, не известно кем и для чего выстроенной в давние времена.

Старый Венец служит любимым местом не столько для прогулки обывателей, сколько для созерцания дивной картины, открывающейся с высоты его видом на величаво плывущую Волгу и лесистое Заволжье, уходящее за необъятный горизонт. В особенности весной каждый вечер Венец усеян зрителями: сидят вплотную на длинных скамейках или на гребне горы, свесивши ноги с обрыва, и молча смотрят в безграничную даль. Разговоров почти никаких не слышно: все молча смотрят на Волгу, словно ждут чего-то из-за горизонта. Но проходили годы, десятки годов, а жители тихого города все еще молча смотрели и ждали.

Многие, проживши долгую, однообразную жизнь, так и умерли в молчаливом созерцании горизонта, ничего оттуда не дождавшись. Какие-то огромные чувства и невыразимые ожидания властно внушает этот торжественный и что-то обещающий, на сотни верст раздвинутый горизонт.

Кажется, что великие дела должны совершаться здесь, и только героические события — подстать окружающему величию.

Но умственные горизонты жителей живописного города, венчающего вершину горы, были, в противоположность окружающей шири, до убожества узки, жизнь сера, скучна, однообразна, средневеково-замкнута: дворяне жили в своем кругу, купцы, чиновники — в своем. Рабочих в городе, по отсутствию фабрик и заводов, почти не было, кроме грузчиков. А чем и как жило преобладающее население города — мелкие ремесленники и, главным образом, мещанство — никого не интересовало. Несомненно было одно: все жили скучно до страдания, до одури.

Началась война с Германией. Город отнесся к ней так же созерцательно, как привык относиться ко всяким явлениям природы: вздыхали, толковали, провожали близких на войну, а потом сидели на Старом Венце, ждали конца ее и возвращения ушедших; но война тянулась, а ушедшие не возвращались. Так шли годы.

Вдруг в Петрограде случилось что-то непонятное, и пришлось созерцать странные события: отречение царя, появление Временного правительства и большевиков, не согласных с правительством. Потом взяли верх большевики, война как-то сама собой прекратилась, а с фронта повалили по железным дорогам солдаты.

Нахлынули они оборванные, в шинелях внакидку, оплевывая землю шелухой семечек и без дела шатаясь по улицам беспорядочными толпами.

Весь старый порядок жизни как-то сам собою распался. Торговля почти исчезла, базары по временам подвергали облавам и разгоняли; продукты приходилось добывать контрабандой, по «вольным» ценам, и все предметы первой необходимости вдруг исчезли в городе, словно смерч прошел.

Женщины злобствовали на комиссара продовольствия, бывшего калачника, большого рыжего мужика. Большинство обывателей — владельцы бревенчатых домиков, все эти полусонные созерцатели жизни, жившие мелкой торговлишкой, мелкими ремеслами, всякими волжскими промыслами, — проклинали «большевицкий режим». Чувствовалась растерянность.

Радовались только солдаты и беднейшая часть населения.

Городские обыватели всю суть большевизма видели в наступившей дороговизне и всеобщей неурядице. Вспомнили своего обывательского бога, наполнили собою свои старые, вросшие в землю церкви и потихоньку, шепотом, с оглядкой, испуганно просили его — «об избавлении от большевизма».

Почти каждый день случались пожары от неизвестных причин; говорили о поджигателях. Разгорелся сильный пожар на базаре и в примыкавших к нему торговых рядах: горели склады товаров.

С реки за много верст виднелся черный дым горящего города. Жизнь на Волге замерла. Редкие пароходы и поезда подходили с большим опозданием, как придется, да никто и не ездил, кроме солдат и революционного начальства. Извозчики перестали выезжать к пристани и вокзалу.

В таком состоянии находился город, когда после долгого отсутствия приехал с пароходом Валерьян. С Волги ему казалось, что горит Старый Венец, где стоял его маленький бревенчатый домик. Оставив чемодан на хранение, он долго взбирался по деревянной лестнице в две сотни ступеней на вершину горы, застланную дымом. Задыхаясь и обливаясь потом, выбрался на Старый Венец, убедился, что пожар далеко от Волги. По улицам бежали люди, разъезжали конные патрули, слышались разрозненные выстрелы.

— Все — как было, только нет прежней тишины и спокойствия. На целый год он застрял на юге, не будучи в состоянии выбраться оттуда: по железным дорогам валом валили беженцы. В Киеве не застал Константина: во время переворота он был освобожден из тюрьмы и успел уехать. Не застал ни Виолы, ни Аярова.

Путь был свободен только в Крым, и Валерьян очутился на своей крымской даче. В доме жила Паша, а Иван был призван на войну и никаких вестей о себе не присылал. Паша кое-как справлялась с хозяйством, участок отдала исполу татарину Сеит-Мемеду и радовалась, что хоть хлеб есть и корову можно доить.