Вступив в Киев, немцы сразу же направились в Лавру и долго, торжественно…звонили в колокола. Затем стали открывать все помещения, музеи, кельи, стали тащить ковры, серебряные чаши, ризы, но тут немецкое командование подняло шум, и люди видели, как испуганных солдат заставляли нести ризы обратно.

А через полтора месяца после прихода немцев Лавра таинственным образом взорвалась и сгорела дотла, причём немцы отчаянно пытались её потушить. Взорвался Успенский собор. А в нём было сложено много старинных рукописей и книг… Территория Лавры оказалась усеяна кусками мозаик, фресок, алтарной резьбы, горящими листами древних рукописей, разнесёнными в куски фолиантами с медными застёжками… Немцы изо всех сил старались потушить, но воды нет. А кто взорвал, кому это понадобилось — неизвестно. Наверное, всё те же взрывники, что и на Крещатике. Вскоре после этого Молотов апеллировал ко всему миру, обвиняя немцев в уничтожении исторических и культурных святынь».

Из этого небольшого фрагмента воспоминаний очевидца ясно, что большевики и немцы дружно заботились об уничтожении русской культуры. От их совместных усилий пострадали и постройки Новгорода на Волхове, столь нежно любимого скалигеровскими историками как полигон для воссоздания ложной картины русской жизни, многих других древних городов — и вовсе не обязательно, что вследствие боевых действий. Потому, что фальсификация русской истории не прекращалась и во время Великой Отечественной войны. Известно, что в Звенигород война не дошла, но знаменитый колокол, содержавший не выгодные власти сведения, бесследно исчез (24). Не успели переплавить, как другие, так уворовали у себя же! Уже цитированный выше А. Кузнецов восклицает (23): «Говорят, что наука надеется выйти из холуйского состояния, в котором она находится сегодня, служа политиканам верой и правдой….Если миллионы людей от рождения до смерти ни разу не говорят вслух то, что они думают…цивилизация в опасности».

Другой советский диссидент Виктор Суворов когда-то заметил, что война — лучшее время для наживания капитала. Добавлю от себя — и для фальсификации истории. В одной из последних книг (25) ФН пишут: «с. 5. Историки не любят подлинники. Подделки им гораздо ближе. Дело в том, что подлинники часто противоречат общепринятой версии истории. Историкам приходится мучаться с ними, придумывать различные объяснения. А подделки с самого начала изготовлены в соответствии с общепринятой версией истории. Поэтому историкам с ними проще и приятнее работать».

В конце 80-х годов мне удалось («по блату») с группой энтузиастов принимать участие в раскопках на территории Вологодской области, недалеко от бывшего Ферапонтова монастыря, того самого, где обитал опальный бывший патриарх Никон, ранее хорошо потрудившийся в деле создания новой романовской, якобы христианской, религии, провозгласившей Христа жидовином. Однажды в выходной (так тогда называли воскресенье) мы поехали на экскурсию по заброшенному монастырю, десятки лет ждавшему ремонта и реставрации. Отсутствие обитателей и прочих посетителей тогда не производило особо негативного впечатления даже на фоне дырявых крыш и поруганных фресок — обычное явление пострелигиозных времён.

В нашей группе было два молодых художника из Москвы, которые вместе с руководителем решили просветить начинающих «гробокопателей». (Ведь так легко говорить правду людям, которых никогда больше не увидишь и от которых не зависишь…) Оказалось, здесь создавал знаменитые творения Дионисий — на стенах проглядывали жалкие бледно-лазоревые следы живописи. Но наши московские знатоки закулисной жизни огорошили любопытных собирателей культурно-исторического наследия, что пред нами — лишь копии (подлежащие очередному восстановлению), а подлинники давно находятся в коллекциях у бывших реставраторов. Для успокоения искателей истины они поведали, что в известных ленинградских и московских музеях немало копий, которые выдают (и будут выдавать до гробовой доски) за подлинники. Механизм подмены прост, достаточно обладать определённой властью: некий академик художеств просит у директора музея икону или картину «поработать дома», а возвращает самолично изготовленную копию. (О чём директора догадывались или знали, так как вытирание «ненужных» следов истории проходило под опекой высоких партийных органов, которые и про звенигородский колокол должны бы помнить — да забыли). Конечно, иногда это было самое банальное воровство — подмена без ведома начальства.

Теперь, наверное, в Ферапонтов монастырь возят толпы туристов, а стены его уже блистают «первозданной» лазоревой голубизной, что видно из цитированного выше учебного пособия (21).

Хочется обратиться и к местным материалам. В Пермском Крае сохранились остатки Пыскорского Спасо-Преображенского монастыря, основанного в 1558 году на землях А.Ф. Строганова, жалованных ему Иваном Грозным. Он занимал исключительное положение: имел свои «вотчины» (земли), соляные варницы, мельницы, подворья в Москве, Нижнем Новгороде, широкие связи с Тобольском (!), собственных крестьян (13). В 1627 году ему была дарована независимость от местных властей! Творец новой веры Никон распорядился использовать для возведения монастырского ансамбля «иноземные» образцы чертежей. При строительстве часовни в 1705–1706 г.г. каменных дел мастер подчинился запрету строить шатровый верх. Главенствующие клирики усмотрели в шатрах «готическую ересь», и они были запрещены (читай: велено забыть прежнее единство всех верований в лоне православно-кафолической вселенской церкви, сохранившей, однако, до сих пор таковое прозвание, а также то, что готы — не новоявленные немцы, а русско-ордынские имперские войска).

Однако в середине XVIII века благополучная история развития монастыря закончилась. Новый архимандрит польского происхождения Иуста Колотский начинает работы по переносу его на 10 вёрст выше по течению Камы. Цели этой деятельности остались загадкой для историков, к тому же качество строительства было низким. Зато Иуста успел переплавить церковное серебро (естественно, со следами былой империи Грозного) и создать из него новую дорогую утварь. То есть старательно проверял действие известного бюрократического закона: повышение активности по мере роста бесполезности. Не это ли и было основной необходимостью перестройки?

К сожалению, указанное дорогое и красочно иллюстрированное издание совсем бедно суждениями и гипотезами. Вероятно, это особенность не только пермских историков и искусствоведов, отвыкших от живого обмена мнениями с обществом, для них больше подходят функции архивариусов и библиографов. Да вот беда: на фактах не лежит ответственность за истину! Лишь гипотеза и теория способны отворить застойную запруду мёртвых фактов и превратить их количество в качество нового понимания истории. Именно такую возможность предоставляет теория Новой хронологии Фоменко и Носовского!