Внутри дом был почти пуст. Он думал, что так будет, но никогда не предполагал, что дом будет выглядеть вот так.

После подписания Арином императорского договора, обещавшего свободу Герану, валорианские колонисты отдали свои дома, находящиеся на данной территории. Явились корабли, чтобы вывезти имущество из освобожденных домов. Возникали и споры из-за притязаний на это имущество. Тогда Арину приходилось вмешиваться и выступать посредником в переговорах, но дом Кестрел оставался неприкосновенным. Геранская семья, владевшая им когда-то, давно умерла. Когда в порту появился валорианский корабль, чтобы вывезти имущество с виллы генерала, Арин просто сделал вид, что ни корабля, ни дома не существует. Он сделал вид, будто бы дом давно разорен, что там и брать-то нечего. Он оказался почти прав.

Арин не был здесь с Первозимнего восстания. Ему не хотелось оказаться поглощенным комнатами Кестрел или видеть кухню, где людей заставляли работать, или набрести на место, где приказчик обвинил его в том, что он коснулся того, на что ему и смотреть-то нельзя. Затем последовало наказание. Экзекуцию провели вдали от дома, чтобы не смущать домочадцев неприятными звуками. Арину не хотелось вспоминать и музыкальную комнату, где играла Кестрел, или смотреть на библиотеку, внутри которой он как-то заперся вместе с ней. Ему не хотелось ни видеть, ни слышать, ни вспоминать ничего, связанного с этим местом. Даже когда он приходил с людьми и повозкой, запряженной тягловыми лошадьми, чтобы перевезти пианино в свой дом, Арин не стал входить внутрь. Он ждал снаружи с грузоподъемной системой, чтобы помочь втащить инструмент на тележку, когда его выкатили из широких дверей музыкальной комнаты.

Поэтому он не был готов к грязи, которую увидел и почувствовал.

Плут был мстительным. От углов разило мочой. Стены и окна были измазаны краской. Некоторые стекла разбиты.

Ноги Арина сами понесли его в музыкальную комнату. Всё здесь было странным: нотные листы, разбросанные по полу, некоторые из них обгоревшие, но едва-едва, словно Плут начал своё чёрное дело, а потом ему пришла идея получше, наверное, та же мысль, что уберегла его от разрушения фортепиано. Может быть, Плут не знал, как заставить Кестрел делать то, что ему нужно, или как подкупить её...

У Арина свело желудок. Лёгкие горели. Он распахнул окно.

Он посмотрел в сад, вспоминая, как тот выглядел. Когда-то он наблюдал, как идут волной цветы на ветру, пока Кестрел играет мелодию, написанную для флейты. Когда-то его мама пела эту мелодию по вечерам для гостей.

Он задумался, неужели в этом и был смысл рождения в год бога смерти: видеть скверну во всем.

Но свежий воздух прояснил голову. Он отправился на кухню. Там Арин разжег еще один огонь, на этот раз, чтобы согреть воды. Он нашёл резко пахнущий брикет щёлока. Ветошь. Вёдра. Тунговое масло с эссенцией апельсина. Уксус для окон и стен. Арин принялся убирать дом сверху донизу.

Когда он отжал тряпку, то почувствовал, что его бог глумится над ним. Уборка? Ах, Арин. Не для этого я тебя создал. Мы так не договаривались.

Арину не было смысла соглашаться на всё, что угодно, только из-за притязаний на него или чтобы понравиться.

Он не мог обесчестить своего бога. Но он также не мог обесчестить себя. Он вытолкнул голос из головы и сосредоточился на своей задаче.

* * *

Когда он вернулся в кузницу, огонь давно погас. Он вновь разжёг его и подбросил пламени угля. Затем сунул меч отца в огонь, чтобы нагреть его до состояния гибкости, а после положил на наковальню. Арин наносил удар за ударом по клинку. Его разум затих, потому что руки были заняты, создавая нечто новое. Он сгибал сталь и складывал, слой за слоем. Кузнечная сварка. Сталь становилась сильной и упругой. Он изменил эфес. Форму и вес клинка. Арин сделал всё, что мог, чтобы создать кинжал для Кестрел. Это была его лучшая работа.

Глава 12

Она выплыла из мрака.

У неё болело всё: плечи, рёбра, особенно живот. Но спазмы, ломавшие тело, исчезли. Всё окружавшее её было невероятно мягким. Пуховая перина. Тонкая сорочка. Чистая кожа. Невероятно мягкая подушка под щекой. Кестрел моргнула, услышав короткий взмах ресниц, соприкоснувшихся с тканью подушки. Её волосы лежали свободно. Они были гладкими и чистыми. Когда она только сюда прибыла, они были омерзительными. Она вспомнила, как Сарсин распутывала их пальцами, смазанными маслом.

— Отрежь их, — сказала тогда Кестрел.

Но стоило только этим словам слететь с её сухих губ, как она почувствовала, словно разваливается на части, и её одолел суеверный страх, будто это не она произнесла, а эхом повторила уже когда-то сказанное ею же.

— О нет, — сказала тогда Сарсин. — Не в этот раз.

Отрежь их. Да. Это было в другой раз. А потом она вспомнила о мириадах косичек под пальцами, и то, как она ненавидела их... из-за призрака неожиданного приятного ощущения... и ещё чего-то приятного, но почему всё это куда-то делось, её разум отказывался говорить.

«Такая светская барышня, как ты, может потом пожалеть о том, что отрезала волосы», — сказала тогда Сарсин.

«Пожалуйста, я не могу это выносить».

Сарсин распутывала тугие колтуны — напоминание о трудовом лагере. Движение пальцев в её волосах кружило Кестрел голову. Она снова и снова стискивала зубы, чтобы не кричать от боли.

И теперь Кестрел в замешательстве коснулась ленты в волосах на подушке. В тюрьме она забыла, что такое цвет.

Ей знаком этот цвет. Тёмно-русый. Чуть рыжеватый. Когда она была маленькой, волосы были рыжее. Воинственно рыжий, говорил отец, крутя в руках её косу. Она подозревала, он был разочарован, что они со временем потемнели.