— Гонец прискакал от великого князя Московского. Сзывную грамоту привез. Идут опять татары на Русь. И несть, говорят, им числа.

— Стало быть, опять летит гусь на святую Русь. И что им, поганым, надо от нас? Мы ни на кого не ходим, а на нас через лето в лето. Князь Федор был?

— Был. Говорил с народом. Грамоту оглашал. Гонцов ко всем бело-зерским князьям послал. Как только ближние с дружинами придут, так и в поход выступят.

— Где собираются?

— Сперва на Москве. Туда и наши идут. По дворам собирают припасы. К вечеру отправят житный обоз…

Кузька остановился и Анисим почувствовал, что сын чего-то недоговаривает.

— Ну-ну, еще чего?

— А то, что и наши посадские тоже с князем Федором пойдут. Так всем миром порешили.

— Ну и хорошо. По правде решили. Был бы я здоров — тоже пошел бы.

У Анисима плохо володовала левая рука. Когда-то еще не в столь давние годы был он рыбным ловцом. И хоть приходилось каждую десятую, а то и пятую рыбу отдавать княжескому ловчему, да для дружины, да для церкви, а уж себе что останется, но жили они тогда сносно. Носил на торг рыбу свежую и вяленую, сушеную и соленую. Водилась в доме и щучина и лещевина и стерляжина.

Но в одно недоброе лето все нарушилось. Ловил однажды Анисим рыбу ночью острогой, да сам на острогу же рукой и напоролся, упав в лодке. С той поры она плохо слушается и Анисим ею мало что может делать. Потому-то и пошел в пастухи. А рыбу теперь ловит только вместе с Кузькой.

— А ты меня в поход пошли, батя.

— Тебя? — удивленно переспросил Анисим и внимательно, как-то по-особому посмотрел на сына.

— Ну да, меня, — подтвердил Кузька. — Что я — маленький?

Анисим долго не отвечал.

— Ты уже не мал, Кузя, да и не велик больно… И я бы тебя отпустил, да ведь ты знаешь, что у нас с тобой в одном кармане сочельник, а в другом чистый понедельник. Где коня возьмешь? На нашей Корюхе тебе и до Москвы не доехать, а купить не на что.

— Об этом не думай, — повеселел Кузька. — Князь Федор свои конюшни безконным откроет. А мне Андрюха коня доброго подобрать обещал.

— Ну, тогда другое дело, ежели так, — согласился Анисим. — А с маткой говорил?

— Не стал ее пугать. Ты уж сам, за один раз.

— Ладно, пусть будет по-твоему, — закончил разговор Анисим, собирая в корзинку остатки обеда. — Ты тут Кузя погляди, а я подремлю немного. Эх, судьба наша. С малыми детьми горе, а с большими вдвое.

И Анисим стал устраиваться спать на теплой и мягкой траве…

…С пастьбы отец и сын вернулись поздним вечером, и, пока Варвара обряжала корову, Анисим ничего ей не говорил о сыне. Сказал же, когда она пришла со двора.

— Не отдам, — почти закричала Варвара и даже прикрыла собою Кузьку, будто кто-то собирается увести его немедля.

— Ладно, мать, не кричи. Конечно, вся семья вместе, так и душа на месте. Да уж такая стало быть судьба ему, — успокаивал жену Анисим.

— Да ведь он же еще дите, — не сдавалась, плача, Варвара. — Не ведает твоя голова, что язык глаголет.

— Жених он уже, а не дите. Скоро мужиком будет. Вот так и порешим, — твердо сказал Анисим и себе, и Варваре, и Кузьке.

И Варвара, поглядев на мужа и сына, поняла, что спорить будет без пользы. Она молча примирилась и только глаза, которые она то и дело утирала концом платка, выдавали ее думы.

После захода солнца, когда через узкое косящатое оконце, затянутое скотьим пузырем, в избу не стало пробиваться света, зажгли лучину и молча сели ужинать. Так же молча, помолясь на сон грядущий, стали укладываться спать.

Кузькино место ночью — горница. Здесь не жарко, как в избе, и многие ночные звуки услышишь, пока не заснешь: то ли животина вздохнет внизу в подклете, то ли какая птица прокричит в недальнем лесу или заплещут о берег озерные волны, совсем рядом за огородом.

Кузька уже стал засыпать, когда услышал вдруг, как скрипнула дверь в сенях и по двору кто-то пошел. Кузька встал, тихонько отодвинул задвижку волокового оконца и глянул на волю. В полумраке наступавшей ночи он узнал мать. Варвара прошла к озеру и вернулась оттуда, неся деревянный ковш с водой и небольшую глиняную чашу без дна. Она остановилась посреди двора, поставив чашу и ковш на землю. Затем щепкой прочертила вокруг себя, опустилась на колени и полила из ковша воды в чашу. До Кузьки донеслись слова матери:

— Разрыдалась я, раба божая Варвара, во чисто поле глядючи. Досиделась я до поздней вечерней зари, до сырой росы, в тоске и в обиде.

Пошла я во чисто поле, взяла чащу брачную, почерпнула воды из загорного студенца. Стала я среди леса дремучего, очертилась чертою призорочною и возговорила зычным голосом.

Заговариваю я своего ненаглядного дитятку Кузьму над чашею брачною, над свежей водою. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря.