Сидике наконец очутилась в своей стихии. Она снисходительно улыбалась, глядя на худосочные, обработанные спустя рукава растения. Мысль о том, что ей предстоит привести это все в божий вид, ее окрылила. Бесполезно было показывать ей после этого «тюльпанное дерево», все в красных цветах, и плакучую иву, которая устремлялась отважно к небу, чтобы скорбно склониться затем до земли, — ничто ее не волновало. Все мысли ее и слова крутились вокруг огорода.

Между тем наступили сумерки, мы вернулись с ней в дом. Мать разогревала на кухне ужин, отец сидел рядом и что-то ей говорил, но, едва мы вошли, он смолк на полуслове и спросил, повернувшись к Сидике:

— Ну как вам понравился сад?

Девушка рассыпалась в похвалах, дескать, такого огромного сада она еще никогда не видела, чтобы столько разных деревьев не было, а розы какие красивые, только вот… Она осеклась, но, подбадриваемая отцом, все же выдавила из себя, что огород у нас страшно запущен, но это, мол, поправимо, она вскопает его, по весне засеет, и не надо будет об овощах заботиться. Мать — она уже накрывала — заслышав об огороде, решительно воспротивилась, заявив, что хватит с нее готовки да стирки-уборки, хорошо, если с этим справляться будет, а огород нам не нужен.

Категорический отказ матери девушку огорчил, но она все пыталась нас убедить, что не так уж и много времени он отнимет и что ей огород не в тягость будет, а в удовольствие.

На столе было шесть приборов. И пять стульев вокруг стола. Шестую тарелку мать поставила перед лестницей. Мы сидели уже на обычных своих местах, только Сидике все бродила как неприкаянная между кухней и «столовой»: то соль принесет, то пожелтевшие зубочистки неизвестно где откопает и тоже на стол их поставит.

Бабка, неподвижно уставясь в тарелку, молча хлебала суп. Дед сидел во главе стола. К его молчаливости мы привыкли, у него была астма, и чем больше она его допекала, тем реже мы слышали его голос; только ввалившиеся глаза по-прежнему живо поблескивали на изможденном лице старика.

— Да сядьте же вы, — сказала мать девушке.

— Нет, нет! — запротестовала она. — Я на кухне поем, когда вы откушаете.

Я радовался, видя, как быстро слетает с нее самоуверенность.

— Вот ваше место! — шутливо скомандовала мать. — Вы что же думаете, что вас тут объедками будут кормить?!

Сидике, вконец стушевавшись, села, но тарелку сняла со стола и пристроила ее себе на колени. Теперь не сдержался отец:

— Да ешьте спокойно. Ведь вы не прислуга у нас… отныне вы член семьи.

Сидике поставила тарелку на стол, но, чтобы дотягиваться до нее, ей всем телом пришлось податься вперед. Ложку она держала, зажав в кулаке, и ела, прихлебывая.

Наступила глубокая тишина. Родители хранили молчание. Только ложки позвякивали о края тарелок, да падали с тихим всплеском капли, срываясь с ложек, да Сидике с шумом втягивала губами суп. Звуки эти показались мне необычными. Я вскоре сообразил почему. До меня вдруг дошло, что никогда не услышу больше, как обсуждают свои дела родители, и оборвется та тонкая ниточка, которая еще связывала меня с ними. А Сидике у меня над ухом, ни о чем не догадываясь, с шумом втягивала губами суп. Кроме этого звука, я уже ничего не слышал. Машинально поднося ко рту ложку и пристально глядя при этом на мать, под столом я пнул Сидике по ноге.

С перепугу она уронила в суп ложку. Суп брызнул мне на лицо.

— Извини… — повернулся я к ней, улыбаясь.

В пижаме и босиком я на цыпочках тихонько подкрался к Сидике и замер у нее за спиной. Она дошла уже до порога и, склонившись над плитками пола, выковыривала что-то из щели.

— Что ты делаешь?! — крикнул я. Она вздрогнула и бросила тряпку на пол.

— Не видишь? — спросила смятенно, но потом рассмеялась. — Напугал ты меня.

— Что, душа в пятки ушла?

— Даром что не пугливая.

— Может, и в темноте не боишься?

— Нет. У нас электричества нету. Мне только на кладбище страшно бывает.

— А я и на кладбище не боюсь. Да нигде.

— Ты же парень. Тебе и не надо бояться, — сказала Сидике, выполаскивая в ведре тряпку, потом вылила воду и задвинула ведро под раковину. — Готово, — выпрямилась она. — А ты почему не спишь?

— Уснуть не могу, потому что… ты не сердись, что я тебе по ноге попал… так получилось… — невинно прикрыл я глаза ресницами, радуясь про себя, что говорю это так спокойно.

— Пустяки, мне вовсе не больно было, это я с перепугу ойкнула.

— Хочешь, я тебе в ванну воды напущу? — спросил я тогда.

— Не надо, я так помоюсь.

— А мы всегда в ванне моемся. Сейчас приготовлю. — Я прошел в ванную и надел оставленные там тапочки.

Сидике вошла следом.

— Вот, смотри, — показал я на газовый бойлер, — как зажигать надо. Сперва воду пускаешь, потом открываешь газ, а как ванна наполнится, то сначала закроешь газ, потом воду. — И несколько раз заставил ее попробовать. Когда вспыхивала горелка, она вздрагивала. Наконец ванна была готова.