Шел дождь. Лилли свернул по Кинг-Стрит на Чаринг-Кросс. Он обрадовался, почувствовав себя вне дома. Он устал от напряженности отношений с Аароном, был рад побыть в одиночестве и помолчать.

Дойдя до почтового отделения на Чаринг-Кросс и опустив письма, он быстро пошел по Вильерс-Стрит к реке. Его тянуло посмотреть, как Темза несет к морю свои темные воды.

Возвращаясь домой, Лилли еще издали увидел у своей двери свет фонарей наемного автомобиля, услыхал стук к дверь и чей-то вызывающий голос. Он поспешил подойти.

Это был Гербертсон, давний, но совсем неблизкий его знакомый.

— А, вот вы где! — приветствовал его Гербертсон. — Можно мне подняться к вам — немножко поболтать?

— У меня, как вы знаете, живет один человек, выздоравливающий от «испанки». Он, верно уже лег.

— Эх! — разочарованно протянул Гербертсон. — Послушайте, — живо обернулся он к Лилли и положил ему руку на плечо, — я зайду только на минуту. Я слышал, вы скоро уезжаете. Куда?

— На Мальту.

— На Мальту? О, я хорошо знаю Мальту… Так можно зайти к вам на минутку? Ведь теперь когда-то мы еще увидимся.

Уплатив за автомобиль, Гербертсон взял Лилли под руку и стал подниматься вверх по лестнице. Аарон был уже в постели, но еще не спал и окликнул Лилли, когда тот вошел в комнату.

— Это я, — ответил Лилли. — Еще не спите? А ко мне зашел на минутку капитан Гербертсон.

— Надеюсь, что не побеспокою вас, — обратился капитан через ширму к Аарону, кладя на стул свой стек, фуражку и перчатки. Он был в военном мундире и принадлежал к числу немногих гвардейских офицеров, не погибших на войне. С виду это был еще крепкий, изящный мужчина, лет сорока пяти.

— Я сейчас из оперетки, — сказал он, усевшись в кресло, где недавно сидел Аарон. — Глупо, но весело.

Лилли поставил перед ним бутылку сотерна, — единственное угощение, которое было в доме.

— Благодарю вас. Прекрасное вино. Я пью его с содовой водой. У вас есть? Вот и отлично. Благодарю вас. Знаете, я считаю это лучшим питьем в тропиках: сладкое белое вино с содовой водой. Почему вы собрались уезжать?

— Ради перемены, — ответил Лилли.

— Вы правы. При теперешнем отвратительном ходе дела человек нуждается в перемене. Как только я смогу снять мундир, я тоже уеду куда-нибудь. Да, Мальта — это хорошо. Я бывал там несколько раз. В Валетте можно хорошо провести зиму, — там есть опера. Ну, а как же поживает ваша жена? Хорошо? Рад слышать. Она довольна, что поехала повидаться с родными? Да, кстати. Недавно я встретил Джима Брикнелля. Просил передать вам привет и выразить надежду, что вы приедете к нему за город. Он не в моем вкусе. Вы собираетесь к нему? Подпорченная порода людей!

Гербертсон говорил без умолку, перескакивая с предмета на предмет, сидя за стаканом вина с содовой водой. Он говорил о войне, но не хвастался, не рисовался. Совсем не такие побуждения заставляли его говорить. С этим кадровым офицером произошло то же, что случилось со многими штатскими людьми, призванными на войну, что происходило с англичанами так же, как с французами или немцами, с итальянцами или русскими. Лилли это было знакомо. Однажды во время войны ему пришлось на севере Англии переждать непогоду в коровьем хлеву, слушая рассказ вернувшегося с фронта на побывку молодого батрака; другой раз, в Калабрии, сидя ночью при луне на снопах, которые тут же рядом обмолачивали ногами гонимые по кругу верблюды, — он слушал такую же повесть итальянца; потом еще, на кухне одной английской фермы, он видел пленного германского солдата; и всякий раз он слышал одно и то же, — все тот же подавленный, глухой, безжизненный и тоскующий голос человека, который видел и перенес больше, чем может вместить и осмыслить человеческое сознание. Ни в одном слове этих людей не было стремления окружить себя ореолом славы вернувшегося с поля битвы героя, ни тени романтики войны, — но глухой, безжизненный, точно загипнотизированный голос, не могущий умолкнуть под напором незабываемых видений, недавно бывших реальностью, которую душа не в силах была перенести.

Гербертсон, конечно, не утратил наружного блеска гвардейского офицера, светской иронии и юмора, с каким обычно в этом кругу говорят о самых серьезных вещах. Но под покровом этой привычной личины крылось то же, что и в каждом простолюдине любой из сражавшихся наций: гнетущая, притупляющая тяжесть невыносимых переживаний, психических ран, которые никто не думал ни перевязывать, ни лечить и боль которых не унималась. Рана затягивалась снаружи, но внутри оставался болезненный, отравляющий психику, гнойник.

— Я почти все время испытываю страх, — иронизировал над собой Гербертсон. — Вам, Лилли, не пришлось пережить этих вещей. Но я уверен, что вы бы отлично их перенесли. Вы, я знаю, очень нервный человек, а нервные люди оказались на войне самыми стойкими. Когда почти все наши офицеры выбыли из строя, к нам в полк был зачислен некий человек, — звали его Маргеритсон. Родом из Индии, из тамошнего богатого английского купечества. Увидев его, мы все решили, что он никуда не годится, — слишком нервный парень. И правда, для обычного окопного сидения он был мало пригоден. Но когда надо было выходить из траншеи и бросаться в атаку на немцев, он бывал великолепен. Полное совершенство! Всякий нерв в нем напрягался до последнего предела, и он вел себя и действовал образцово… Есть вещи, которые внушают страх одним людям, но совсем не трогают других, и наоборот. Я был вполне равнодушен к снарядам из пушек каких угодно калибров. Но совершенно не выносил звука полета бомбы из бомбомета. Я объясню вам разницу между нашими бомбометами и германскими. Наши, издают ровный у-у-у-у… а их — летят с взвизгами: у-у-ю! у-у-ю! Эти взвизгивания совершенно выводили меня из себя… …Да, меня ни разу ничем не задело. Самое большое, что со мной случилось, — это когда разорвавшиеся поблизости снаряды засыпали меня землей. Смею вас уверить, что в этих случаях орешь, как сумасшедший, — чтобы пришли люди и отрыли тебя. А когда тебя откопают, начинаешь дрожать от страха…

Гербертсон закатился смехом, но Лилли видел, что на лбу между бровей, даже при смехе, у него не исчезла складка, в которой явно лежали тени безумия. Через минуту Гербертсон продолжал:

— Забавная штука, знаете, как воспринимают иногда вещи на войне. Видите ли, в 1916 году пушки у немцев были много лучше наших. Наши были уже стары и поистерлись, а немцы сменили свои на новые. О состарившейся же пушке нельзя сказать заранее, куда она угодит: то бьет дальше цели, то слишком близко. Отлично. В тот день наши орудия все время давали недолеты и били наших же людей. Мы получили приказ идти в атаку и бежали вперед, к немецким окопам. Вдруг я чувствую, что откуда-то теплая струя брызнула мне на шею…