— Ну и что? — спросил Забаров, возвращая журнал. — Расписаться? Для этого ты меня вытащил из кино?

Диспетчер молча протянул главному инженеру оперативный журнал, где красным карандашом была отчеркнута запись: «16–40. Глубокая посадка напряжения, сброс нагрузки 18 мВт. Действием МТЗ нуля на ЗНАЭС и подстанции Пионерской отключилась ЛЭП «Знаменитово — Пионерская». АПВ на ЗНАЭС и Пионерской успешное. Действием АЧР отключались потребители. Причина выясняется».

Главный инженер медленно положил оперативный журнал на пульт, стал расстегивать дубленку, снял шапку. В глазах у Забарова стояли цифры «16–40». Совпадают. Случайность? Вряд ли.

— Ты думаешь — они?

— Да, — сказал Строганов.

— Узнавал на Репеквааме? Вертолет готовят?

— Все разъехались, никто не отвечает. Попробуй еще раз командира вертолетчиков.

Что могло случиться у них, думал Забаров. Уснул Лобачев и наехал на опору, толкнул, произошел схлест? Что могло быть?

Ответил телефон на Репеквааме.

— Вадим Иванович, — стал объяснять Забаров в трубку, — случай чрезвычайный. У меня люди на линии, могут замерзнуть. Нужно готовить машину. Вадим Иванович, это самый настоящий аварийно-спасательный, клянусь. Выручай.

— Нет у меня экипажей, — отбивался вертолетчик. — Заявок не было, да и закрываемся по туману.

— Вадим Иванович, дорогой, вся надежда только на тебя, — успел сказать Хабаров, и связь исчезла.

Пронзительный леденящий вой аварийной сигнализации. Магнитофон, громко щелкнув, пошел крутить большие свои диски. Освещение сначала совсем пропало, затем стали вспыхивать лампы в плафонах дневного света на потолке диспетчерского зала.

Вот оно, сказал себе Забаров. Такого еще не было за все двенадцать лет, сколько работаю. Групповой несчастный случай. Накаркали, Болдов и этот, кудесники. Не нравятся им спокойные смены.

— Алло, алло, — ожила трубка, — вы говорите?

— Да, да! — встрепенулся Забаров. — Нас разъединили. Мне нужен двадцатый. Пожалуйста… Вадим Иванович? Ну все, свершилось. У нас авария, а люди — в очаге.

— А мы закрылись, Юрий Степанович, — сказал вертолетчик, — придется мне самому лететь. Других не выпустят. Да и меня — неизвестно.

— Люди там, понимаешь… Мороз за пятьдесят.

— Ладно, ладно, что я — не русский. Попробую объяснить диспетчеру.

Болдов теперь стоял в стороне и глядел, как Олег раскручивает обнаженной рукой провод, на конце которого привязаны для верности две струбцины. Вот они взмыли вверх и потащили за собой жгутик, поднимаясь все выше, пока не оказались над обнаженным, сбросившим изморозь, черным проводом фазы ЛЭП.

И снова огонь сверкнул раскаленным копьем, впиваясь в струбцины, но те продолжали падать, и дуга стала укорачиваться, утолщаясь, раздуваясь, превращаясь в сферу, в огненный клубок плазмы, который с оглушительным треском рассыпался в прах. Когда глаза привыкли к сумраку, стали видны струбцины, качающиеся на фазе, натянутый медный провод закоротки, прикрученный к вбитому в землю стержню.

— Молоток! — сказал Болдов Орехову.

— Как учили, — скромно сказал Олег, пряча руку в меховую рукавицу, — диверсанты мы.

Они поднялись на гусеницу вездехода, открыли дверку и друг за другом нырнули в чрево машины.

— Молодец Олег!

— Во дал, барбос!

— Так бы на соревнованиях!

— Когда следователь станет допрашивать, кто бросил на линию струбцины, можете мою славу взять себе, — огрызнулся Орехов, протягивая ладони к пламени, с шумом рвущемуся из раструба паяльной лампы.

В салоне вездехода воняло бензином. Леха Шабалин сидел, закрыв лицо ладонями. Слабый пар струился сквозь бледные худые пальцы связиста.

— Леша, тебе плохо? — посочувствовал Болдов.

Шабалин отнял руки, и стали видны побуревшие щеки, синие губы. Глаза провалились, глядели затравленно.

— Что с тобой, Алексей?

— Не знаю. Дышать нечем.

Болдов выпрямился, поднял руки над головой и, раскрутив задвижки на потолочном люке, приоткрыл его. В салон рванулся морозный туман.

— Что задохнуться, что замерзнуть — разница невелика, — сказал Жора Сукманюк.

— Это тебе, — возразил Орлов. — А мне совсем не безразлично. И вот Лехе не одинаково, И даже Охламону. Правда, Хиля?

Пес жалобно заскулил, видимо, и ему не хватало воздуха.

— Вот, слышишь, даже Хиле не одинаково, так что за всех не расписывайся.

— Я не расписываюсь, ясно? Почему мы не пытаемся подключиться к линии и выйти на связь? Леха заболел, так любой другой может попытаться. Что мы сидим, чего ожидаем? Если вы боитесь — давайте я подключусь. Мне все равно, сгореть сразу или замерзнуть постепенно. Сгореть даже лучше.

Болдов ждал, кто из ребят даст ему отпор. Отозвался Пшеничный: