– У себя в Маниле я этого не ощущаю, – с уверенностью заявил Макарчер.

– Забыли, как происходило их присоединение к Штатам?

– Я знаю об этом не столько по учебнику истории, сколько по рассказам отца, – тоном, в котором звучало откровенное презрение к официальной американской версии, произнес Макарчер.

Это не смутило Гопкинса.

– Я говорю именно об этой – не канонической, а фактической стороне дела. Мне всегда мерещится смута на ваших островах. Число филиппинцев, которые думают, что счастье их страны вовсе не в том, чтобы быть нашей колонией, с каждым годом не уменьшается, а увеличивается. Неверно?

– Может быть, и верно, если не рассматривать факты с надлежащих позиций.

Гопкинс вопросительно посмотрел на генерала:

– Какие же позиции вы называете надлежащими?

– Мои, – твердо произнес Макарчер, но тут же поспешно добавил: – Американские. Меня не беспокоит то, что происходит внутри этого островного котла. У меня хватит сил завинтить его крышку.

– Знаете: «Самая непрочная власть та, которая думает, что может держаться на острие штыка».

– И тем не менее я вынужден повторить слова покойного отца, ставшие для меня заповедью: «Филиппинцы нуждаются в военном режиме, приколотом к их спинам американским штыком».

Гопкинс покачал головой:

– Времена изменились, Мак… К тому же приближаются выборы. Не завидую президенту, который вслух повторил бы сентенцию вашего отца.

– Как известно, – с усмешкою проговорил Макарчер, – президент Мак-Кинли тоже чурался подобных слов, как черт ладана. Тем не менее именно этому «антиимпериалисту» принадлежит замечательная речь. Вспомните-ка… – И Макарчер со свойственной ему точностью памяти, так, словно читал по открытой книге, воспроизвел достопамятную речь Мак-Кинли в конгрессе. Президент США утверждал, что он не мог принять никакого решения относительно Филиппин, пока на него не снизошло просветление «свыше»:

«Я каждый вечер до самой полуночи расхаживал по Белому дому и не стыжусь признаться вам, джентльмены, что не раз опускался на колени и молил всемогущего Бога о просветлении и руководстве. В одну ночь мне пришли в голову следующие мысли – я сам не знаю как:

1. Мы не можем возвратить Филиппинские острова Испании – это было бы трусливым и бесчестным поступком.

2. Мы не можем передать Филиппины Франции или Германии, нашим торговым соперникам на Востоке, – это была бы плохая и невыгодная для нас экономическая политика.

3. Мы не можем предоставить филиппинцев самим себе, так как они не подготовлены для самоуправления и самостоятельность Филиппин привела бы вскоре к такой анархии и к таким злоупотреблениям, которые были бы хуже испанской войны.

4. Для нас не остается ничего иного, как взять все Филиппинские острова, воспитать, поднять и цивилизовать филиппинцев и привить им христианские идеалы, ибо они наши собратья по человечеству, за которых также умер Христос.

После этого я лег в постель и заснул крепким сном».

Закончив цитировать, Макарчер громко рассмеялся, но, внезапно оборвав смех, наставительно произнес:

– Мало кто у нас помнит ночь на четвертое февраля тысяча восемьсот девяносто восьмого года под Манилой… Советую вам припомнить это событие и быть уверенным: если нужно, такая ночь повторится в тысяча девятьсот сорок шестом году. Это может вам гарантировать высшее командование Филиппин…

Он вынул необыкновенно длинную папиросу и стал не спеша ее раскуривать, словно ни секунды не сомневался в том, что собеседник будет терпеливо ждать, пока он не заговорит снова.

И, как это ни странно было для Гопкинса с его нетерпением и нетерпимостью, с его привычкой не считаться ни с кем, кроме Рузвельта, Гарри действительно ждал.

Макарчер заговорил, но речь его на этот раз была краткой.

– Вот, собственно говоря, и вся суть вопроса о так называемой «независимости» Филиппин.

Он умолк и затянулся с таким видом, как будто разговор был окончен. В действительности его разбирало любопытство узнать, что ответил бы на его последние слова президент. Никто не мог бы этого сказать лучше Гопкинса. Но Макарчер не задал прямого вопроса. А Гопкинс не проявил никакого желания говорить. Он полулежал со льдом на животе и казался равнодушным ко всему на свете.

Подумав, Макарчер сказал:

– Знаете, какую трудно поправимую ошибку совершили тогда наши?

– В чем? – не открывая глаз и еле шевельнув губами, спросил Гопкинс.

– В деле с Филиппинами.

Гопкинс подождал с минуту.

– Ну?..

– Не сунули себе в карман Формозу вместе с Филиппинами.

Гопкинс приподнял веки и удивленно посмотрел на генерала.

– Филиппины – это Филиппины, а Формоза…

Он пожал плечами и снова опустил веки.

Макарчер зло засмеялся: