Тем более что он считался опытным охотником на этой новой территории. Когда появились «Три стигмата Палмера Элдрича», все читатели увидели в нем великий роман ЛСД, и этот слух, передаваемый из уст в уста, сильно повлиял на репутацию писателя. Поскольку Дик терпеть не мог кому-то возражать (и ему был неизвестен довод создателя комиксов Госсини, согласно которому Обеликсу, чтобы стать сверхсильным, вовсе не требовалось было пить магическое зелье, так как он упал в чан, еще когда был маленьким), он позволял считать себя экспертом по психоделическим средствам и с видом умудренного человека давал советы, исходя из своего старого опыта. На самом деле он боялся ЛСД и оказался прав.

Поскольку, как и следовало ожидать, все закончилось просто скверно. Спустя почти час после того как Дик принял дозу, он утратил всякий контакт со своими приятелями и очутился «там, куда отправляются, приняв ка-присс», в мире Палмера Элдрича. Филип увидел темный туннель, полный враждебных теней; ледяной пейзаж с острыми краями; катакомбы; римский амфитеатр, где ему предстояло подвергнуться казни в числе первых христиан; бедняга почувствовал уверенность в том, что он потерялся, что у него нет ни единого шанса когда-нибудь отыскать выход. Дик пробовал подбодрить себя при помощи доводов разума: «То, что со мной происходит, вызвано тем, что я проглотил сильнодействующий наркотик, это продлится в течение девяти или десяти часов, так они сказали, по истечении которых я буду свободен». К несчастью, Филип не был уверен, что через девять или десять часов он все еще будет жив, и, в любом случае, с ужасом понимал, что девять или десять часов официального времени могли продлиться несколько веков в его субъективном опыте, то есть в единственно доступной ему реальности. В детстве Дик верил, что, когда отправляешься к дантисту, это действительно длится вечность, и в подобных рассуждениях было рациональное зерно. Он здесь навсегда. Он всегда здесь находился. А остальное было всего лишь иллюзией, и ему, как и Лео Булеро, оставалось лишь молиться, чтобы его милосердно вернули в эту иллюзию. Снаружи те, кто столпились вокруг него и чье присутствие он больше не ощущал, слышали, как Дик вдруг заговорил по-латыни. Латыни никто из них не знал, и из всей этой глоссолалии сохранилась лишь формула «Libera те, Domine!»[10]. Филип беспрерывно повторял ее, и по его искаженному от ужаса лицу стекали крупные капли пота.

Когда по прошествии установленного срока, доставив массу беспокойства своим нянькам, Дик вернулся в roinos cosmos, после чего проспал целый день, он так подвел итог своему путешествию: «Дети мои, я был в аду и потратил две тысячи лет на то, чтобы выкарабкаться оттуда».

Его друзья наивно удивились. В тот период всеобщей эйфории неудачные вояжи были редкостью. Обычно человек плавал в океанах радужного света, у него возникало ощущение, что он все знает и все умеет. Там было хорошо всем, независимо от характера и пристрастий. Склонным к созерцанию мир ЛСД казался безмятежным богоявлением, полотном Вермера Делфтского, мягко пульсирующим в такт их собственной нервной системе; людям активным он представлялся гигантским электрическим бильярдом, доходящим вплоть до небесного свода, бильярдом, где можно сколько угодно играть бесплатно. Дик единственный очутился в кошмарном мире своих книг и впоследствии постоянно задавался вопросом, видел ли он крайнюю Реальность или только отражение собственной души — не многим более утешительная гипотеза.

Верный своей бинарной логике, Филип Дик в конечном итоге пришел к мысли, что существуют два рода сознания: для первого реальность реальности есть свет, жизнь, радость, а для второго — смерть, могила, хаос; одни видят в самом основании Христа, другие, как Свидригайлов у Достоевского, представляют себе вечность в виде грязной ванны, затянутой паутиной; первые, несмотря ни на что, верят в бесконечную любовь и милосердие, другие же испытывают врожденный ужас ко всему, несмотря на голубое небо и радости жизни. Безусловно, структура психики данного конкретного человека, которую безжалостно обнажал ЛСД, во многом объясняла ту или иную реакцию. Но не могло быть и речи о борьбе мнений или характеров, истина неизбежно должна была быть в первом лагере, а не во втором. Компромисс невозможен. Пользуясь христианской терминологией, которая с недавних пор стала и его собственной, одно из двух: или Христос воскрес, или нет.

Филип Дик знал, во что он хотел верить, но он знал также (и ЛСД это подтвердил), во что верила его душа. И, прекрасно понимая, к какому лагерю, независимо от своих желаний, он принадлежит, писатель дорого заплатил бы за то, чтобы выяснилось: он ошибся, и за то, чтобы знать это наверняка.

Дик выбрал не лучший момент для того, чтобы попробовать ЛСД (если предположить, что у него вообще были такие моменты). Жизнь холостяка в его глазах не много стоила. Даже живя с Гранией, Филип не мог удержаться от того, чтобы не волочиться за каждой юбкой, оказывавшейся в поле его зрения. Оставшись один, Дик почувствовал себя свободным, и к легендам о нем добавились жалкие анекдоты. Обычно платонически (но никогда тайно!) он влюблялся почти во всех женщин, которых встречал. Ввиду узости круга лиц, с которыми Дик общался, как правило, все они оказывались женами его друзей. Одни мужья сердились из-за этих назойливых ухаживаний, другие забавлялись, справедливо полагая, что им нечего бояться подобного соперничества. Каким бы великолепным писателем и удивительным собеседником Филип ни был, этот большой бородатый ребенок отличался слишком большими эмоциональными запросами, чтобы вызывать какие-либо иные чувства, кроме умиления и любопытства. Четыре или пять жен писателей-фантастов получали в течение зимы 1964 года страстные, смехотворные, жалостливые письма, в которых Дик рассказывал им о своей умершей во младенчестве сестре Джейн, переписывал метафизические стихотворения Елизаветинской эпохи или ноты «Зимнего путешествия» Шуберта, чтобы продемонстрировать, насколько сильны его одиночество и меланхолия. Он также звонил женщинам, преимущественно в пьяном виде и ночью, и удивлялся их нежеланию выслушивать его монологи, не говоря уже о реакции мужей. Вместе с тем этот романтический воздыхатель в обществе мог вести себя как законченный грубиян, назвать feme Geliebte[11], которая мягко ставила его на место, вздорной бабой, бросить ее ради вновь прибывшей гостьи, потрепать третью даму за колено. После подобных выступлений, протрезвев, Дик осознавал, что выставляет себя на посмешище и превращается из подозрительного гения в живописного чудака. Но, пытаясь исправить положение, он не придумывал ничего лучше, нежели чем писать новые письма, столь же неуместные, как и предыдущие, и вновь названивать женщинам по ночам. Порой он отстаивал свое право на подобные выходки и старался смело навязать окружающим образ огромного бородатого распутника вроде Фальстафа, который вечно стремится нанести удар, но которому, однако, это никогда не удается.

Понимая, что в обществе писателей-фантастов подругу он себе не найдет, Дик начал расширять круг своих связей. Он внимательно просмотрел записную книжку и в итоге возобновил старое знакомство с Марен Хаккетт, с которой он последнее время общался в Пойнт Рэйс. Именно Марен Хаккетт, если помните, приобщила его к чтению Посланий апостола Павла и ввела в лоно епископальной церкви. Она вышла замуж за некоего алкоголика, а потом бросила супруга, однако при этом две его дочери от предыдущего брака остались жить с мачехой. Старшая, Нэнси, только что вернулась из Франции, где она изучала психологию, но в основном лечилась от анорексии. Это была робкая, нежная, хрупкая девушка девятнадцати лет, с еле слышным голосом, с лицом, вечно скрытым длинными прямыми волосами. В те моменты, когда на нее не смотрели, Нэнси доставала из кармана джинсов свою фотографию и долго ее разглядывала, чтобы убедиться, что она действительно существует. Дик в течение трех недель навещал свою старую знакомую, сам толком не зная, ради кого из трех очаровательных хозяек он приходит: все еще аппетитной мачехи или одной из падчериц. В конце концов Филип остановил свой выбор на Нэнси и расписал ей не только, как сильно он ее любит, но и в какой кошмар превратится его жизнь, если девушка ему откажет. «Я буду принимать все больше и больше таблеток, я перестану есть, спать, писать и вскоре я умру». Поначалу Нэнси лишь смущенно молчала и нервно улыбалась, но затем под натиском его доводов уступила: она согласилась стать музой Филипа и весной 1965 года переехала к нему жить.

Глава одиннадцатая

ДАТЬ ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Годом ранее, когда Дик, будучи на грани нервного срыва, покинул Пойнт Рэйс, ему выпала гексаграмма 49: Ко — переворот, преобразование. И вскоре он действительно увидел, как они осуществились в обществе, которое его окружало, а затем и в его собственной судьбе. В ходе этих перемен Дик, хотя страдал сам и заставлял страдать других, тем не менее искренне полагал, что в настоящий момент в его судьбе начался новый, более благоприятный этап.

Каждый день Филип радовался тому, что порвал с пораженческой логикой, определявшей ранее его личную жизнь, женившись на этой женщине-ребенке, которую он должен защищать и которая, со своей стороны, любит его таким, какой он есть, не пытаясь изменить. Их брак олицетворял собой гармоничное равновесие полов: Филип — бородатый, дородный, творческая личность — был ян; а хрупкая, неуверенная, тихая Нэнси была инь; дао покровительствовало им. Они вместе смеялись, подшучивали друг над другом, давали друг другу нелепые и слащавые прозвища. Подобно тому как в романе Томаса Манна «Волшебная гора» любовники обменивались не фотографиями, а рентгеновскими снимками легких, Фил и Нэнси рассказывали друг другу о своих фобиях и диагностировали свои психиатрические симптомы, восхищаясь полным взаимопониманием. Филип постоянно сравнивал душевную теплоту Нэнси, ее безудержный смех невинно-порочного ребенка с холодом, который изведал раньше; сравнивал милый беспорядок маленького домика возле воды в Сан-Рафаэль, куда они только что переехали, с неестественно безупречной белизной виллы в Пойнт Рэйс. Его мать, полная абсурдных принципов о здоровье детей, слишком мало его трогала; его сестра умерла; чувственность Анны выражалась приступами эротического неистовства, которые его скорее пугали; тогда как Нэнси дергала мужа за уже седую бороду, залезала к нему в ванну, чтобы вместе поплескаться, и считала его пузо уютным. Это новое располневшее и постаревшее тело, на которое Дик вот уже в течение нескольких лет смотрел с ужасом, под пальцами Нэнси становилось чем-то мягким и теплым, чем-то любимым, а стало быть, чем-то достойным любви. Итак, Филип был умиротворен, окружен заботой, любовью и друзьями, которые восхищались талантом Дика и с готовностью позволяли ему поражать себя невероятными теориями, так что после года неплодотворного безделья он вновь вернулся к своим прежним привычкам. Филип снова начал писать и, поскольку Нэнси открыла ему истинную человеческую натуру — нежную, соболезнующую, ранимую, — он не мог не воспеть ее.